— Как же я спать-то буду? — вслух подумал он.
Половой в красной рубахе стоял, взявшись за ручку двери, и посматривал на приезжего подслеповато и крайне равнодушно.
— Вот же на диване.
— А белья нет?
— Какое же белье?.. Хозяева спят, а у нас, изволите знать, какое же белье: на войлоках спим.
— И подушки не добудешь, милый человек?
— Нешто свою.
— Пожалуйста! — стал уже тревожнее просить Теркин. -
Видишь сам, и валька нет на диване, на что же голову-то я прислоню?
— Это точно…
Красная рубаха удалилась, а Теркин прошелся по комнате с желтыми обоями и двумя картинками. Духота стояла в ней ужасная, точно это был жаркий предбанник.
Он подошел к окну и широко растворил его.
Холодок сентябрьской ночи пахнул из темноты вместе с какой-то вонью. Он должен был тотчас закрыть окно и брезгливо оглядел еще комнату. Ему уже мерещились по углам черные тараканы и прусаки. В ободранном диване наверно миллионы клопов. Но всего больше раздражали его духота и жар. Вероятно, комната приходилась над кухней и русской печью. Запахи сора, смазных сапог, помоев и табака-махорки проникали через сенцы из других комнат трактира.
Точно его привели на съезжую для ночевки и втолкнули в кутузку. Лучше бы извозчик Николай повез его к себе или в простой постоялый двор, где водится холодная чистая светлица.
'Чистая?' Чего захотел. У православных чистоты не водится; раскольники — у тех чисто — не пустят к себе.
Вернулся половой и принес подушку, ситцевую, засаленную от долгого спанья.
— Вот, господин, свою небольшую, коли не побрезгуете.
Теркин оглядел ее со всех сторон, боясь увидать некоторых насекомых.
— Почище наволочки нет? стр.286
— Где же! — ответил половой и жалостно усмехнулся. -
Нам не из чего менять.
Особой наволочки на подушке и не было вовсе.
— Ну, ладно.
— Больше ничего не потребуется?
Ему хотелось есть; но что же мог он добыть в такой поздний для Кладенца час?.. Наверно, и порядочной свежей булки не отыщется… Разве кусок прогорклой паюсной икры.
— Нет, милый человек, ничего мне не нужно… Разве пива бутылочку?
— Ключи у буфетчика, господин, от погребицы… А в буфете вряд ли найдется.
— Да и теплое будет… У вас ровно в бане… Отчего так?
— От печки.
И половой указал пальцем в пол.
— Прощенья просим. Завтра вскричите. Мы рано встаем.
Малый этот так начал зевать, что Теркин не захотел дать ему развязать плед. Но он не сразу начал устраивать себе постель.
Еще раз обошел он комнату, скинул пальто и пиджак… В голову вступило. Он решительно не мог выносить такой жары. Опять открыл он окно, и опять вонь со двора заставила закрыть его.
— Экое свинство! — громко крикнул он, достал папиросу и закурил на сальной оплывшей свече.
Щипцов ему половой не оставил.
— Экое свинство! — повторил он так же сердито, хотел еще что-то сказать, смолк и застыдился.
Как его сытное житье-то испортило! Точно настоящий барич. Не может выносить теперь ни вони, ни духоты, ни тараканов, ни оплывших сальных свечей. А еще мужицким родом своим хвастается перед интеллигентными господами! Номер ему подайте в четыре рубля, с мраморным умывальником и жардиньеркой.
Иван Прокофьич, взрастивший его, подкидыша, спал всю жизнь в темном углу за перегородкой, где было гораздо грязнее и теснее, чем в этой трактирной комнате. И не морщился, переносил и б/ольшее
'свинство'.
Устыдившись, Теркин поспешно расстегнул ремни пледа, отпер чемоданчик, достал ночную рубашку и туфли, положил подушку полового в один конец стр.287 дивана, а под нее чемоданчик, прикрыл все пледом, разделся совсем, накинул на ноги пальто, поставил около себя свечу на стол и собственные спички с парой папирос и задул свечу.
Он долго курил… Что-то начало его покусывать; но он решился терпеть.
Обманывать себя он не будет. Мужика в нем нет и помину. Отвык он от грязи и такого «свинского» житья. Но разве нужно крестьянину, как он ни беден, жить чушкой? Неужели у такого полового не на что чистой ситцевой наволочки завести?.. В том же Кладенце у раскольников какая чистота!.. Особливо у тех, кто хоть немного разжился.
Сторож где-то застучал в доску, и ударил колокол церковных часов.
'У Николая-чудотворца', — тотчас подумал Теркин и стал прислушиваться. Пробило двенадцать. И этот звон часов навеял на него настроение сродни тому, с каким он сидел в Гефсимании на ступеньках старой деревянной церкви… Захотелось помириться с родным селом, потянуло на порядок, взглянуть на домишко
Теркиных, если он еще не развалился.
XXX
Только к утру заснул Теркин. Духота так его донимала, что он должен был открыть окно и помириться с вонью, только бы прогнать жару.
Он проснулся раньше, чем заходили в трактире, слышал, как пастух трубил теми же звуками, что и двадцать лет назад. Солнце ворвалось к нему сразу, — на окне не было ни шторы, ни гардин, — ворвалось и забегало по стене.
Его теперь уже не коробило, как вчера; он помирился и с клопами, и с отсутствием белья. Могло бы быть еще грязнее и первобытнее, да ведь он и хотел попасть в свое родное село не как пароходчик Василий Иваныч Теркин, которому заведующий их компанейской пристанью предоставил бы почетную квартиру, а попросту, чтобы его никто не заметил; приехал он не для дел, или из тщеславного позыва показать себя мужичью, когда-то высекшему его в волостном правлении, какой он нынче значительный человек. Заговори он с кем-нибудь из здешних обывателей, в каких мыслях стр.288 и душевных побуждениях явился он в Кладенец, его бы никто не понял.
Часу в седьмом рыжеволосый половой заглянул к нему, в той же красной рубахе, расстегнутом матерчатом жилете и сапогах навыпуск.
Умыться надо было над шайкой, в сенях. Полотенце нашлось в буфете. Чаю принесли ему 'три пары' с кусочком лимона и с сухими-сухими баранками. Платье нечем было вычистить: у хозяев водилась щетка, да хозяева еще спали.
Сейчас же потянуло Теркина на улицу. Он сказал половому, чтобы послали извозчика Николая к монастырю, где он возьмет его часу около девятого, и пошел по той улице, по которой его привезли вчера от номеров Малышевых.
Кладенец разросся за последние десять лет; но старая сердцевина с базарными рядами почти что не изменилась.
Древнее село стояло на двух высоких крутизнах в котловине между ними, шедшей справа налево. По этой котловине вилась бревенчатая улица книзу, на пристань, и кончалась за полверсты от того места береговой низины, где останавливались пароходы.
