уничтожать. Отец жил в России до революции и знал, что Россия всегда защищала православных, вот мы и приехали под защиту, 'из огня да в полымя!'
— Потому, видно, турки и стали притеснять, что после революции Россия была ослаблена. Почему же вас не сослали вместе с ними?
— Я немедленно согласился взять советское подданство.
— Так что, ваша семья не собиралась уезжать обратно в Турцию?
— Нет, там творится что-то ужасное… Турки вырезывают армян целыми семьями, буквально, режут детей, женщин, всех! И это продолжается уже долгое время. Вы знаете, я не паникер, и мой отец также, но мы бросили все, что у нас было: имущество, работу, насиженные веками родные места и убежали, убежали, чтобы только спасти жизнь. Надежды остаться в живых почти не было. У турок были Специальные батальоны для уничтожения армян, они назывались 'мясники'.
— Почему же никто не пишет об этих событиях? Я до сих пор об этом и не слыхала.
— Во-первых, в Турцию запрещен въезд иностранцам, я подразумеваю, в глубину Турции; а потом, в это время в Европе случалось много других громких событий, среди которых уничтожение армян в дружественной европейцам Турции не казалось достойным внимания. Так мне объяснил один знающий человек.
25
С тех пор как Нина поссорилась со своим мужем, она часто приглашала меня пойти с ней куда-либо вечером, чаще всего на концерты. Иногда я ходила с ней в субботу, в день, когда Сережа обыкновенно уходил играть в карты к своим друзьям.
Мы, ростовчане, гордились своей филармонией и ее дирижером Паверманом. На всесоюзном конкурсе дирижеров он занял пятое место, довольно высокая оценка, так как в конкурсе принимало участие несколько десятков человек. Многие считали, что он должен был получить третье или даже второе место, первое бесспорно принадлежало Мелик-Пашаеву. Я несколько раз слушала концерты под управлением харьковского дирижера, получившего высшее, чем наш, место, и он не показался мне лучше. Харьковский очень вертлявый, делает так много движений всем телом и жестов руками, что, смотря на него, забываешь слушать музыку!
В эту субботу я охотно согласилась идти на концерт, так как в программе была моя любимая симфония Чайковского. Возвращаясь домой, мы говорили о концерте и о музыке Чайковского и Нина спросила меня:
— Валя, ты слышала недавно лекцию о Чайковском по местному радио?
— Нет. Была лекция интересной?
— Ты немного потеряла не услышав ее. Я слушала и страшно возмущалась, говорили такую брехню и обидную для композитора ересь, что мне несколько раз хотелось трахнуть кулаком по приемнику.
— Почему же ты не выключила?
— Любопытно было послушать до конца, до чего договорится лектор. Он выставил Чайковского не понятым своими современниками, бедного, вечно нуждающегося в деньгах. Только-де советская власть довела его прекрасную музыку до масс и оценила его по заслугам. Ну не брехня ли?! Чайковскому современники устраивали овации, и в двадцать шесть лет он уже был профессором Московской консерватории. Но что возмутило меня больше всего, было то, что будто композитор был вынужден, не имея денег, принимать обидные для него денежные подачки от капиталистки фон Мекк, и та, поиграв с ним, как с новой игрушкой, вскоре бросила его и перестала давать ему деньги. Но ведь каждый, кто хоть немного знает о Чайковском, знает также, что она была его друг и меценат в истинном значении этого слова. Вот содержал же Вагнера немецкий князь и никто не считал это обидным для Вагнера.
— Подожди, Нина, ведь недавно была опубликована переписка Чайковского с фон Мекк и оттуда видно, что она хорошо понимала и любила музыку Чайковского, вначале она заказывала ему переделывать некоторые из его произведений для пианино и скрипки, чтобы играть их у себя дома, потом они подружились, и эта дружба продолжалась тринадцать лет. Из писем видно, что они искренне были преданы друг другу, она, пожалуй, больше, чем он.
— Лекция была рассчитана на тех, кто не читает много, да и еще на малограмотных. Я не думаю, чтобы такую лекцию могли прочесть по московскому радио. Лектор уверял, что царское правительство игнорировало Чайковского, но он не упомянул, что лично царь просил Чайковского написать музыку для коронации и, кроме платы, еще дал ему драгоценный подарок.
— А интересно, рассказал ли он об известном эпизоде: как однажды Чайковский, подвыпивши, написал личное письмо царю, прося его дать взаймы. А потом, немного протрезвившись, хотел уничтожить письмо, но его лакей к этому времени уже отнес письмо на почту. Чайковскому было страшно неловко, ведь деньги-то нужны были даже не ему, а его брату. Через пару дней он получил три тысячи в подарок из личной кассы государя.
— Ну, конечно, не упомянул. Царь, изверг, и вдруг рассказать о таком великодушии. Ведь в то время три тысячи были громадной суммой. Ах, Валя, меня действительно огорчила эта лекция! Я люблю не только музыку Чайковского, я также люблю в нем человека. В воспоминаниях современников он выступает как чуткий, правдивый, немного застенчивый, бескомпромиссный, когда дело касалось того, что он считал важным. Человек с безукоризненно хорошими манерами, а лектор так легко оскорбил его память только для того, чтобы бросить комок грязи в сторону царского правительства. Как это неприятно!
— Нина, если ты не читала, ты можешь взять у меня переписку Чайковского с фон Мекк.
— Я не читала, но скажу тебе откровенно, я никогда не читаю такого рода литературу. Мне как-то неловко читать чужие письма.
— Да что ты! Ведь эти люди давно умерли, и интересно знать, чем они жили? Например, Чайковский объясняет в своих письмах, что именно он хотел сказать своей музыкой в некоторых произведениях. А потом, я думаю, те, кто дал эти письма для печати, родственники, вероятно, отобрали и не дали самое интимное.
— Все равно, они написаны не для публики.
Пришла посмотреть в механические мастерские, как растачиваются прессы и нашла Юсупова страшно расстроенным; расспрашиваю его о расточке, а он, видимо, и не слушает. Потом говорит:
— Валентина Алексеевна, пойдемте-ка ко мне в конторку.
В его небольшой, отгороженной кирпичной стеной конторке можно было говорить, не опасаясь быть подслушанными. Как и в конторке Якова Петровича, рабочие, из числа тех, с кем у него приятельские отношения, не позволили бы никому подслушивать у двери. В таком случае кто-либо вошел бы с каким- нибудь вопросом и предупредил бы.
— Знаете, В. А., опять ко мне цепляются из ГПУ. Вчера позвонили сюда и просили зайти к ним вечером. И что же, вы думаете, мне предложили? Дать список всех моих знакомых из технического отдела; нашего и того, где я работал раньше. Я спросил, зачем? Ответили: хотим знать, кто с кем водится.
— Значит, не только список ваших друзей, но и всех, кого вы знаете, и кто с кем дружит?
— Выходит, так. Я спросил: писать только приятелей или также шапочных знакомых? Ответили: составьте два списка, один близких друзей, а второй шапочных.
— Почему они именно к вам пристали?
— Знают, что у меня отец и братья в лагере, думают, запуганный. Не хватает у них, сволочей, своих партийных шпионов!
— Ну, это-то понятно. К вам у людей больше доверия. Что же вы решили?
— Никакого списка составлять для них не буду. Пусть им дьявол составляет. А сегодня утром пошел к начальнику секретной части и рассказал, чего от меня хотят и как я к этому отношусь — не хочу писать! Он сюда ко мне часто шляется, дом себе строит за городом, так вот, то замок, то петли, то водопроводные части ему нужны; я даю, не отказываю. Он советует не спешить со списком, тянуть как можно дольше, может, забудут… И не называют это доносом, черти, видите ли просто список, кто с кем дружит! Вы,
