мальчикам.
— Чтобы разрушить их веру?
— Нет, что вы?! Наоборот. Видите ли в школе, в пионерском отряде их убеждают, что такого человека, Иисуса Христа, и на свете никогда не было, нет, мол, исторических данных, что он жил. Это одна из основ антирелигиозной пропаганды, — утверждать, что Он легенда. Теперь Ренан, атеист, описывает Его жизнь, основываясь на фактах, о которых мы ничего не знаем. Прочитав книгу, видно, что, отрицая жизнь Христа, пусть даже как человека, антирелигиозная пропаганда брешет, заведомо стараясь ввести людей в заблуждение, и это наводит на мысль: почему? Никому не нравится, когда их обдуривают, особенно детям. Я особенно обратил внимание мальчиков на предисловие, где сказано, что Ренан крупный ученый и философ, и из книги видно, что у него не было и тени сомнения, что Христос жил. Очевидно, за границей это всем известно и только нас и наших детей стараются обмануть. Пусть мальчики будут настороже и знают, что их обманывают, и не особенно доверяют пропаганде. Видите ли, мать старается привить им веру в Бога, а они, я думаю, больше верят школе. Эта книга нужная.
— Я все-таки думаю, что они еще малы читать такие книги; она для взрослых.
— Не малы! Когда они повзрослеют, они могут и не увидеть такую книгу; ведь не знал же я до сих пор о ее существовании. Что меня злит больше всего, Валентина Алексеевна, это то, что меня хотят заставить верить чему-то, не сообщая фактов. Кто-то решил, что я недостаточно умный, чтобы найти для себя сам, в чем правда? Будто я, как ребенок, в тридцать лет все еще нуждаюсь в руководстве в таких вопросах, где каждый человек должен решать сам для себя. Кто-то, скажем Заславский, решил за меня, что Бога нет. Как-будто я какой-то недоразвитый, не могу разобраться в этом вопросе, если мне станут известны факты? Вот когда меня таким способом хотят заставить чему-нибудь поверить, я, как еж, растопыриваю иголки и ничего не пускаю к себе в нутро, даже если это и правда… У вас есть еще подобные книги, с удовольствием почитал бы?
— Думаю, что нет. Я посмотрю.
Я была довольна, что Стрючков так близко принял к сердцу книгу, моя собственная реакция, когда я ее прочла, была почти такая же.
— А еще, В. А., вы слышали, какое ужасное несчастье случилось с сынишкой Юсупова?
— Ничего не слышала.
— Вчера он попал под трамвай, и говорят, его сильно изувечило.
— Какой ужас! Я пойду расспрошу Юсупова, в чем дело.
— Его еще нет на работе, вероятно, в больнице, я заходил к нему.
— Пойдемте опять, может, он уже пришел.
Юсупов уже сидел у себя в конторке и, как и следовало ожидать, был страшно расстроен. На наши сочувственные слова и вопросы он ответил, что, кажется, у мальчика есть надежда выйти целым из этого несчастья.
— Для меня и для сына самое ужасное, если он останется жить калекой. Я сказал доктору: сделайте все возможное, чтобы сохранить ему ноги, идите на любой риск, пусть он лучше умрет, чем останется калекой! Когда несчастье случилось, я был дома и поехал вместе с ним в карете скорой помощи. Дежурный врач, которая нас приняла, сказала, что одну ногу нужно отрезать немедленно, а другую попытаются сохранить. Я не позволил им отрезать ногу, настаивал на вызове безногого хирурга. Она уверяла меня, что ничего сделать нельзя, и стали готовить мальчика к операции; я чуть с ума не сошел: ругался, угрожал, говорил, что если есть хоть один шанс из ста сохранить эту ногу, они должны попытаться!… Вы знаете, они мне сказали, что это не мое дело настаивать на риске. Не дело отца решать за шестилетнего сына?! В конце концов они позвонили безногому хирургу и он приехал. После осмотра сына и совещания с ассистентом он решил ноги не отрезать, но предупредил меня, что положение критическое.
Безногий хирург, профессор Богораз, хорошо известен в городе. Будучи совсем еще молодым, он, спеша на операцию, попал под трамвай и ему отрезало обе ноги. Это было давно, с тех пор он посвятил свою жизнь исследованиям по пересадке конечностей, надеясь добиться возможности прирастить себе новые ноги. Ног он себе не прирастил, но у него были замечательные успешные операции над, казалось, безнадежными случаями, и вот Юсупов добился, что этот хирург занялся его сыном.
— Когда я сегодня утром пошел навестить сына, — продолжал Юсупов, — мне показали его издали, через стеклянную дверь; он лежит, и обе ноги при нем! Только вы знаете, очень странно: его ноги лежат в какой-то жидкости. Я спросил сестру, и она мне сказала, что хирург пробует какой-то новый способ.
— Неужели правда, вам лучше видеть сына мертвым, чем калекой?
— Без всякого сомнения! Какая жизнь калеке? Он у меня очень живой, подвижный, что его ждет впереди без ног?
— А вы видели хирурга?
— Видел, он передвигается в специальной колясочке.
Через несколько дней Юсупов сказал нам, что его сын вне опасности и с обеими ногами.
34
Нам прислали нового главного инженера, с немецкой фамилией Гофман. До этого он работал в тресте и все мы его знали довольно хорошо, и он знал нас, так что, я думаю, работать с ним будет нетрудно.
Серб доживал свои последние дни на комбинате, передавая дела новому инженеру; естественно, он совершенно потерял интерес к делам комбината и, когда новый главный был занят текущими делами, он часто вызывал меня к себе в кабинет под каким-нибудь благовидным предлогом и развлекался посторонними разговорами. До этого он был довольно осторожным и о политике старался не говорить, но теперь, может быть потому, что чувствовал себя обиженным или потому, что узнал меня лучше и доверял, он стал критиковать советскую власть.
— Ну что, выбрали нового кандидата в Верховный Совет? — спросил он меня сегодня,
— Ничего не слышала, — ответила я.
— Вот вам и сталинская конституция! Предложили мы народу настоящую конституцию в семнадцатом году, так он отказался, поддержал большевиков.
— Вы подразумеваете Керенского?
— Да.
Я страшно заинтересовалась. Я еще не встречала людей, которые бы считали Февральскую революцию благом. Все мои родные и друзья, которые позволяли себе говорить откровенно в моем присутствии, дружно ругали Керенского и Февраль, как начало бедствий для России.
— Вы считали, что царское правительство нужно было сменить?
— Конечно. России нужно было демократическое правительство, нужно было дать право народу сказать свое слово в выборе правительства.
— Но, Николай Николаевич, зачем нам нужно было новое правительство? Века и века жили люди под царем и нужды не знали; по крайней мере по сравнению с теперешней жизнью, раньше была не жизнь, а масленица! Жили спокойно, делали, что хотели, были сыты, обуты, одеты, никто не заставлял ходить на собрания, изучать историю партии, а самое главное: никого не насиловали говорить и даже думать согласно партийной линии! Что может быть лучше: живи, делай и думай, что хочешь, только не нарушай законов! Самых необходимых законов, без которых общество не может существовать.
— Вы идеализируете царский режим. В России не было свободы. Не было свободы слова, печати, цензура душила всякую вольную мысль. Вы, конечно, сравниваете с теперешним правительством, но сравнивать нельзя, это не правительство, это заговорщики, добивающиеся мирового господства любой ценой.
— Вы говорите, при царе не было свободы, была цензура. Да мне это смешно слышать. Смешно, когда говорят, что в то время за всеми наблюдала 'охранка'. Не вам это говорить и не мне, советской гражданке, слушать! Насколько я знаю по рассказам, мне охранное отделение кажется действительно охранительным. Вы говорите общие места, а я знаю настоящие случаи. Хотите, расскажу?
— А ну-ка!
