Мясников приподнялся на локте.
— Слушай! Сердце у меня не телячье, а рука — кузнецкая. Может, и Матрена снилась. Ну и что? Любил ты ее, я тоже, и еще неведомо, кто жарче любил. Кабы жива была, померялись бы силами…
«Что я в самом деле?» — подумал Андрей и сказал сердечно:
— Прости меня.
Мясников ничего не ответил.
Когда совсем рассвело, перед глазами беглецов во всю ширь раскрылись лесные дали. Внизу, по дну долины, текла речка, и вода в ней по-осеннему была глубоко-синей. В одном месте над лесом поднимались голубые дымки.
— Курени! — воскликнул Никифор. — Значит, поблизости должен быть и починок.
Все приободрились, хотя путь по-прежнему лежал через чащу. Продираясь сквозь хвойную завесу, путники, наконец, вышли на поляну, где курились кучёнки. Спросили у углежогов, где Давыдовский починок. Те глянули хмуро и с подозрением.
— А вам на что?
— Не бойтесь, сказывайте, не с худом пришли.
Еле-еле уговорили показать тропинку. Один вызвался проводить.
— Тут незнакомый человек заблудится.
— Вот это нам и надо, чтобы не знали, где мы якорь бросили.
Починок состоял из трех дворов. Дворов, собственно, и не было, даже вереи не были врыты. Избы свеже срублены, одна еще и не закрыта. Возле нее широкоплечий сутулый старик гнул ободья для саней.
— Не ты ли дедушка Давыд?
— Я самый. А что вам надобно?
— Нас послала к тебе Дуняша.
Старик оставил работу и пригласил нежданных гостей в избу.
— Оставайтесь. Места у нас скрытные. Поживете, сколь поглянется. Вот я клеть начал ставить, так поможете.
— Поможем, дед.
До черноты закопченные дымом стены избы показались беглецам, иззябшим и голодным, краше дворцовых покоев. В двух отдельных избах жили женатые сыновья Давыда. Они работали дроворубами в куренях. Местность была до того глухая, что лес подступал прямо к окнам.
— Тут только в небо дыра, — тоскливо сказал Никифор, почесывая затылок. — Ну, и добрались до жительства, неча сказать. Здесь, кроме медведя да лешего, никого не повстречаешь.
— Лучше уж с лешим повстречаться, нежели с полицейской командой, — резонно заметил Мясников.
— Отдохнем, братцы, и за работу, станем жилье себе строить, — сказал Андрей.
— Верное слово, атаман, — откликнулся Никифор.
— Ты меня атаманом не зови. Кончилось мое атаманство. Теперь каждый из нас над своим горем атаман, только и всего.
— Нет, уж ты мне не прекословь. Как ты мне помог из Чермоза бежать, с той поры я тебя и стал звать атаманом. Ты мне заместо отца родного…
Андрей только рукой махнул. Он присматривался к новому жительству и думал, что зиму здесь прожить надо по-человечески: в труде. Он твердо решил не возвращаться разбойником на большую дорогу.
Целыми днями друзья работали в лесу, валили деревья, обрубали сучья, подтаскивали к жилью. Благо, ходить недалеко — все было под боком. Домой, возвращались усталые. Давыд учил их, как и что нужно делать.
— Глядите, братцы, красота какая! — позвал товарищей Андрей, показывая на сосну, гордо и широко простершую могучие ветви с густой темно-зеленой хвоей.
— У нас на Колве много таких красавиц, — сказал Мясников и вздохнул.
Никифор смерил сосну взглядом снизу доверху.
— Спилить, так дров-то на ползимы хватит. Доброе дерево.
— Сам ты дерево, — сказал Андрей с досадой.
Как-то среди работы со стороны починка услышали они девичий голос.
— Чья это залетная пташечка? — спросил Никифор.
— Палага, наверно, — усмехнулся Мясников. — Ты не пошел к ней, так она сама прибежала.
Когда они на валках затаскивали на двор очередное бревно, увидели девушку. Она стояла на крыльце, выжимая вехоть, простоволосая, босая, в подоткнутой юбке.
— Здорово, Дуняша! — крикнул Андрей.
Девушка застыдилась и скрылась в избе.
Обедали все вместе. Мясников поглядел на стены, на пол.
— А ведь ровно в избе светлее стало, когда хозяйка пришла.
— Как же это ты, Дуняша, решилась? — спросил Андрей.
— Давно думала убежать. Тятенька без меня бобылем живет.
«Хитришь, девка», — подумал Андрей.
В тот же день возле избы между ними произошел разговор снова о побеге.
— Не будут тебя искать?
— Пускай ищут, — ответила девушка. — Я на все решилась.
— Разве так плохо жилось у барыни?
— Плохо ли, хорошо ли, а хочу по своей воле жить… Помнишь, просилась тогда с тобой? Отчего не взял? Вот и пришла сама.
Андрей взглянул на ее просветлевшее лицо. Девичьи глаза, большие, ясные, смотрели прямо и доверчиво, как будто говорили: вот я, вся твоя.
Андрей обнял ее и поцеловал в мягкие покорные губы. Он не знал еще, любит ли ее, но чувствовал, что именно с ней ждет его простое и долгое счастье.
Они стояли под высокой елью. На ветке, раскинув хвост, сидела белка и, сверкая черными бусинками глаз, с любопытством смотрела на обнявшуюся пару, как будто хотела спросить:
«А что вы тут делаете, любезные?»
Дни заметно становились короче, моросил дождь, и друзья торопились закончить жилье до снегу. Вскоре подъехали из куреней сыновья Давыда, и тогда работа пошла вдвое спорей. Венец за венцом ложились на мох под дружное пенье плотников:
— К Михайлову дню вселяться можно, — объявил Давыд.
