слоняясь по всему помещению, довольно просторному, которое имело, насколько я помню, по два больших окна почти от пола до потолка с каждой стороны, так что посетители кафе, в полный рост, с кофейной чашкой в одной руке и потрепанным портфелем или папкой в другой, невольно разыгрывали спектакль перед прохожими, взоры которых, хотя бы косые, невольно притягивало (и это было понятно, как бы они ни спешили по своим делам) зрелище толкущихся внутри людей в обстановке фантастического неудобства. И в этот притон затащили меня – к тому времени уже имевшего имя и псевдоним, нескольких врагов и много друзей, – и хотя я воспротивился и хотел отказаться, но сеньор Одейм мог быть убедительным, когда это нужно. И пока я, забившись в угол и тупо приклеившись взглядом к окнам «Гаити», ждал моего амфитриона, который продефилировал к стойке за двумя чашками дымящегося кофе, лучшего в Сантьяго, как гласит молва, я раздумывал над той работой, которую мне собирался предложить вышеозначенный кабальеро. Он вернулся, и мы стоя начали пить кофе. Помню, он что-то говорил и улыбался, но я ничего не мог расслышать, так как голоса всяких «вице» занимали все пространство кафе, не оставляя места для еще чьего-нибудь голоса. Я мог, конечно, наклониться, подставить ухо прямо к губам моего собеседника, как делали другие завсегдатаи «Гаити», но не стал. Сделал вид, что все понимаю, и зашарил взглядом по залу, лишенному столов и стульев. Некоторые посетители отвечали ответным взглядом. В облике других сквозила неподдельная тоска. О, так свиньи способны страдать? Но вскоре мне стало стыдно за такие мысли. Да, и свиньи способны страдать, душевная боль их облагораживает и очищает. В моей голове зажегся какой-то фонарик, вернее, сострадание зажглось, как фонарик: даже свиньи поют свою песню во славу Господа, ну, не гимн, конечно, а так, мурлычут что-то вполголоса, напевают или какие-то стихи нараспев произносят, которые славят все живущее. Я попытался хоть чтото разобрать в окружающем гуле. Невозможно. Прорезывались лишь отдельные слова, чилийская интонация, слова ничего не значили, но заключали внутри себя бессилие и бесконечное отчаяние моих соотечественников. Потом сеньор Одейм взял меня за руку, и я еще раз, не помня как, очутился на улице и зашагал с ним бок о бок. «Сейчас я вас представлю моему компаньону, сеньору Ойдо», – сказал он. А у меня в ушах как раз шумело.[28] Было такое чувство, что я слышу его впервые. Мы шли по желтой улице. Народу было немного, лишь время от времени в какой-нибудь подъезд заныривал гражданин в темных очках или женщина в платке. Офис экспортно-импортной фирмы находился на четвертом этаже. Лифт не работал. «Немного гимнастики не повредит, – заметил сеньор Одейм. – Хорошо расслабляет». Я последовал за ним. В приемной было пусто. «Секретарша на обеде», – пояснил Одейм. Я застыл, тяжело переводя дыхание, в то время как мой благодетель постучал полусогнутым пальцем по витражному дверному стеклу кабинета своего компаньона. Раздался резковатый голос, приглашавший войти. «Вперед», – сказал Одейм. Сеньор Ойдо, сидевший за металлическим столом, встал, услышав мое имя, обошел стол и радушно меня поприветствовал. Это был худощавый блондин с бледным лицом и розоватыми скулами, которые он, наверное, регулярно смачивал лавандовым лосьоном. Тем не менее лавандой от него не пахло. Он пригласил нас сесть и, смерив меня взглядом сверху вниз, вернулся на свое место. «Моя фамилия Оидо, – объявил он мне. – Оидо, а не Оидо». – «Я понял», – сказал я. «Так вы тот самый падре Уррутиа Лакруа?» – «Он самый», – сказал я. Одейм, сидя рядом, улыбался и молчаливо кивал головой. «Уррутиа – это фамилия баскского происхождения?» – «Да, это так», – сказал я. «Ну а Лакруа, конечно, французского». Одейм и я дуэтом согласились. «А знаете, откуда фамилия Ойдо?» – «Ничего не приходит в голову», – признался я. «Ну попробуйте угадать», – предложил он. «Из Албании?» «Холодно, холодно», – сказал он. «Ни единой идеи», – сказал я. «Из Финляндии, – заявил он. – Эта фамилия наполовину финская, наполовину литовская». – «Это точно, – подтвердил сеньор Одейм. – Когда-то в далекие времена литовцы и финны много торговали, и для них Балтийское море было своеобразным мостом, или рекой, даже речушкой, пересекавшейся бесчисленными черными мостами, можете себе представить?» – «Могу», – ответил я. Ойдо улыбнулся: «На самом деле представляете?» – «Да-да, представляю». – «Черные мосты, да, сеньор», – пробормотал сбоку сеньор Одейм. «А по ним постоянно снуют туда-сюда, как муравьи, финны и литовцы, – пояснял Ойдо. – Днем и ночью. Под лунным светом или при тусклых факелах. Почти ничего не видя, на ощупь. Не обращая внимания на мороз, который в тех широтах пробирает до костей, до бесчувствия, все просто: жив – значит, двигайся. И даже не обязательно чувствовать, что жив: важно лишь движение, рутинное стремление пересечь Балтику туда или обратно. Зов природы. Зов природы, ведь так?» Я снова согласился. Одейм достал пачку сигарет. Сеньор Ойдо заявил, что уже лет десять, как совсем бросил курить. Я тоже отказался от сигареты, которую протянул Одейм. Спросил, в чем будет заключаться работа, которую они хотят мне предложить. «Это не просто работа, а как бы стипендия», – сказал Ойдо. «Мы занимаемся экспортно-импортными поставками, но не только», – сказал Одейм. «Если конкретно, то в настоящий момент мы выполняем заказ Духовной школы архиепископства. У них возникла проблема, и мы ищем подходящего человека для ее решения, – сказал Ойдо. – Им нужен кто-нибудь, чтобы заняться исследованием, а мы осуществляем соответствующие поиски. Выполняем заказ, находим решение». – «Так я подходящая персона?» – спрашиваю. «Никто другой не сочетает в себе столько необходимых качеств, падре», – сказал Ойдо. «Все-таки не могли бы вы объяснить мне конкретно, о чем идет речь», – сказал я. Сеньор Одейм удивленно воззрился на меня. Я упредил его вопрос, сказав, что мне хотелось бы еще раз услышать уже сделанное предложение, но на этот раз из уст сеньора Ойдо. Последний не заставил себя уговаривать. Духовная школа архиепископства желает провести исследование о возможностях сохранения церквей. Сказать, что в Чили вряд ли найдется хоть один знающий специалист, значит ничего не сказать. В Европе, напротив, исследования в этой области продвинулись значительно, а в некоторых случаях можно говорить об уже найденных решениях замедления порчи культовых зданий. Моя работа будет состоять в том, чтобы посетить те храмы, где достигнут успех в экологических защитных мероприятиях, сравнить различные способы, написать отчет и вернуться. Сколько времени мне дается? Да хоть целый год: нужно будет объехать ряд европейских стран. Если я за год не успею, срок может быть продлен до полутора лет. Зарплата будет выплачиваться полностью ежемесячно, кроме того, будет выделяться сумма на непредвиденные расходы, с которыми придется столкнуться в Европе. Останавливаться буду в гостиницах или приходских приютах, разбросанных по всему старому континенту. Разумеется, работу эту придумали исключительно в расчете на мое согласие. И я согласился. В последующие дни я часто встречался с сеньорами Ойдо и Одеймом, которые взяли на себя оформление необходимых документов для поездки в Европу. Не могу сказать, что я с ними подружился. Они были деловиты, и только, шибко не мудрили. О литературе имели самое поверхностное представление: знали пару ранних стихотворений Неруды, которые могли прочесть наизусть, но не более. Однако в решении административных вопросов, казавшихся мне тупиковыми, были доки и в конце концов утрясли все дела, связанные с моим новым назначением. По мере приближения дня отъезда я становился все более беспокойным. Много времени уделил прощанию с друзьями, которые не верили в такую мою удачу. Договорился с редакцией одной из газет о том, что буду продолжать посылать свои рецензии и литературные статьи из Европы. Наступило утро, когда я простился с моей старенькой матерью, сел на поезд до Вальпараисо, а там поднялся на борт «Доницетти» – судна под итальянским флагом, плававшего по маршруту Генуя – Вальпараисо – Генуя. Путешествие было неторопливым, с длинными стоянками, не обошлось без знакомств, которые продолжаются по сей день, хотя и в усеченной до простых правил этикета форме, когда дело не идет дальше обычных рождественских поздравлений. Мы сделали несколько остановок – в Арике, где я сфотографировал прямо с палубы исторический холм,[29] в Кальяо, в Гуаякиле (при пересечении линии экватора меня упросили отслужить мессу перед всеми пассажирами), в Буэнавентуре, где судно стояло на якоре в окружении ночных созвездий, а я с триумфом читал «Ноктюрн» Хосе Асунсьона Сильвы,[30] делающий честь колумбийской литературе и вызвавший гром аплодисментов даже со стороны итальянского экипажа, – они плохо понимали по-испански, но смогли оценить музыкальность слога прорицателя, вообще-то плохо кончившего; останавливались в Панаме, перепоясывающей Америку, в Кристобале и в Колоне – бандитском городе, где какие-то оборванцы снова безуспешно попытались меня ограбить, в Маракайбо – городе- трудяге, пропахшем нефтью; затем марш через Атлантический океан, во время которого меня упросили отслужить еще один молебен, чтобы мы доплыли в целости и сохранности: три дня шторма и сильной качки, многие даже приходили исповедаться, тем не менее мы дошли до Лиссабона, где я сошел на берег и молился в первой же попавшейся церкви прямо в порту, потом «Доницетти» бросал якорь в Малаге и Барселоне, и наконец наступило зимнее утро, когда мы прибыли в Геную. В виду города я распрощался с моими попутчиками, справил обедню для друзей прямо в читальном зале судна – дубовый паркет, стены тикового дерева, огромная люстра под потолком, набивные кресла, в которых я провел столько счастливых
Вы читаете Чилийский ноктюрн
×