Он повернулся.
– Смотри!.. Ну же!.. Что-нибудь видишь?
Павел оглядел Таню, стал осматривать комнату, но ничего, никаких изменений ни в чем и нигде не обнаружил.
– Ничего! – пожал он плечами.
– Господи! Пошире открой глаза! Внимательней смотри! – с веселой досадой приказала Таня.
И он снова стал неторопливо и внимательно исследовать комнату. Вспомнил, что слышал ее шаги и догадался, что она прошла к окну. И почти сразу же увидел: у окна над кроватью, где он повесил портрет Тани, подаренный ему на Монмартре Максимом, висел еще один – его портрет. Нарисован он был в той же манере. Как Павел и предполагал, Максим нарисовал его по памяти и подарил Тане.
– Вижу! – обрадовано рассмеялся Павел.
– Какой же ты бестолковый, – с легким кокетством сказала она, и тоже засмеялась.
Постепенно их смех перешел в безудержный хохот. Но хохотали они уже вовсе не оттого, что Павел бестолково осматривал комнату и не сразу заметил на стене, прямо на него глядящий, свой портрет. Просто с них вдруг слетела скованность, настороженность, они словно вычеркнули из своей жизни время их разлуки, и снова были такими же, как прежде, совсем молодыми, веселыми и очень друг в друга влюбленными.
Продолжая хохотать, Павел подхватил Таню на руки и закружился по комнате.
– Мы не расставались! Ничего этого не было! Я очень тебя люблю! – в кружении выкрикивал он.
Поставив ее на ноги, он снова, но теперь тихо и нежно повторил:
– Я, действительно, очень и очень тебя люблю.
– Я тоже, – сказала Таня так же тихо, и на ее глаза снова навернулись слезы.
– Я не могу поверить… – хотел еще что-то сказать Павел.
Но она положила свой палец на его губы:
– Ничего не говори. Давай помолчим. Слова сейчас не имеют никакого значения.
Они стояли посредине комнатки обнявшись – и молчали. Было так тихо, словно остановилось время. Не мычали в стойле коровы, не пофыркивали лошади, не покрикивали за окном сонные ночные птицы.
– Что ты хотел сказать? – спросила она.
– Не помню.
– Может, ты хотел спросить, как я все это время жила?
– Да, и это. У меня много вопросов. Но они, как нитки в запутанном клубке. Не одну не могу вытащить.
И они опять смеялись. Не оттого, что он сказал что-то смешное. Просто так. Оттого, что им было хорошо, что впереди у них было четыре дня. Целых четыре дня, принадлежащих только им. Целая вечность.
Его разбудил все тот же страдающий бессонницей петух. Павлу даже показалось, что он каким-то способом выбрался со своей загородки, подкрался к их окну и из куриной вредности истошно завопил.
Но Таня не проснулась.
Павел сел на кровати и стал внимательно ее рассматривать. Она спала, свернувшись калачиком, и оттого казалась по-детски трогательной и беззащитной. Ее каштановые волосы разметались по подушке, лицо было спокойное, лишь иногда почти неуловимой тенью оно озарялось едва заметной улыбкой. Быть может, ей снилось что-то радостное, счастливое.
Дважды мимо окна прошла Елизавета Кузьминична: то ли по своим хозяйственным делам, или хотела узнать, не проснулись ли ее молодые гости: было время «пти-дине» – маленького завтрака.
Павел поправил волосы Наташи, и от этого она проснулась. Но не пошевелилась, лишь открыла глаза и стала смотреть перед собой. Улыбнулась склонившемуся над ней Павлу, тихо сказала:
– А я все равно не верю, – и после долгого молчания попросила: – Поцелуй меня.
Он поцеловал.
– Уже утро? – спросила она.
– Да.
– Нужно вставать?
– Если хочешь.
– Три с половиной, – сказала она.
– Ты о чем?
– Осталось три с половиной дня.
– Ты не думай об этом.
– Я не могу не думать. Я слишком долго тебя ждала.
– Знаешь, вот закончится война, все изменится, мы снова встретимся с тобой и уже никогда-никогда не расстанемся, – успокаивал он ее тоном сказочника.
– Ну да. Кащей Бессмертный умрет, спящая красавица проснется, Иванушка превратится в царевича и поведет ее под венец, – грустным голосом продолжила она. И добавила: – Но я ведь не умею плавать, и поэтому мы не встретимся.
– О чем ты?
– Ты живешь на другом берегу, – пояснила она. – В нашей сказке через речку еще не построили золотой мост.
– Это другая сказка. В нашей – все обязательно хорошо закончится.
Она грустно улыбнулась и приказала:
– Отвернись. Я встаю.
После завтрака Павел сказал ей:
– Идем куда-нибудь.
– За тридевять земель? – весело спросила она.
Он вывел ее на косогор, с которого взору открывались живописные дали, показал еле видимую вдали мельницу. Она была живая и махала крыльями, словно манила к себе.
– Мне все дни, что я здесь, хотелось туда сходить.
– Идем, – с готовностью согласилась она.
– Далеко. Устанешь, – предупредил он ее.
– Все равно, – упрямо сказала она.
Они спустились с косогора вниз, пошли по полю. По обочинам тропинки сквозь зелень травы проглядывали мелкие и сдержанные по цвету осенние цветы.
Таня время от времени наклонялась и срывала их. Павел стал ей помогать.
– Я очень люблю осень, – сказала она. – В ней есть что-то от человека, прожившего уже большую часть своей жизни, ставшего мудрым, знающего, что жизнь конечна, но сохраняющего достоинство и спокойствие. Посмотри, осень – она ведь тоже не суетная, спокойная. Я бы даже сказала: мудрая. Вот как эти неброские цветы.
– Да ты философ, – восхищенно сказал Павел. – Откуда это у тебя?
– От папы. Он тоже в осенней поре. И стал более сдержанным, сосредоточенным. Раньше, бывало, за все хватается, ничего не успевает. А сейчас, к своей осени, стал не таким суетным, более умиротворенным.
– Ты его любишь?
– Мы с ним друзья. Большие друзья. Я тебе открою один секрет. Я ведь говорила с ним о тебе. Очень даже откровенно.
– Вот как? – он вскинул на нее удивленные глаза.
Она объяснила:
– За мной ухаживал один очень достойный человек. С папиной точки зрения. С моей тоже, если смотреть отвлеченно. Он просил у папы моей руки. Вот тогда я и рассказала папе все.
– Но он ведь обо мне знал.
– Знал о тебе, но не о нас. Нет, он, конечно, догадывался. И ревновал меня к тебе.
– И что же после вашего разговора?
