Ночью Никита спал плохо. Ворочался с боку на бок, слушая мощный ровный храп Дивера, через который пробивалось вялое шуршание снега за окном. Звук этот не успокаивал – скорее пугал. Пустая квартира, находившаяся сразу над комнатой Сергеева, поражала своей неубранностью и запустением. Клубки пыли собирались в гулах, слипались, образовывая какие-то химерические многолапые чудовища. Никита смотрел на них во все глаза, и иногда ему казалось, что пыльные эти твари вот-вот оживут и поползут к нему. Он даже звук придумал, с каким они будут двигаться – тихое шуршание-шипение, как у снега.
Еще пугал Евлампий Хоноров, что вот уже пятый час сидел неподвижно, привалившись к стене и уставившись в пространство черной замызганной тряпкой, что теперь заменяла ему глаза. Губы его шептали загадочные слова и иногда расходились в теплой сердечной улыбке, от которой мороз драл по коже. Самое страшное, что Евлампий и вправду начинал что-то видеть, что-то реальное, и зрение это было схожим с тем, что посещало иногда самого Никиту.
– Ты здесь, малыш? – ласково спросил Хоноров, и Никита весь сжался от страха, – Я слышу – ты не спишь.
Никита не отвечал.
– Это была большая земля, – продолжил тем временем слепец, – и она вся принадлежала ИМ. Они – хозяева. Понимаешь меня?
– Нет, – тихо сказал Никита.
– Поймешь. Вырастешь и поймешь. Впрочем, ты не вырастешь, ты...
– Ну, что еще? – очнулся от тяжелого сна Дивер. – Хоноров, ты опять бузишь?! Молчи, не смущай мальца!
Евлампий послушно замолк и стал руками выводить в ночной темноте замысловатые фигуры, исполненные, как ему казалось, высшего смысла.
В конце концов Никита заснул, детский организм взял свое, погрузив в полное путаных кошмаров сновидение. А потом ему приснился сон, который, впрочем, не был сном, а скорее смахивал на видение. Очередное, безумно яркое и достоверное – Никита даже застонал от навалившейся тоски.
Он превратился в мелкую суетливую пичугу, с безумной красоты розово-золотым оперением. Впрочем, оперения он не видел, так как воспринимал цвета иначе, чем люди. Смотреть поочередно правым и левым глазом было неудобно, но потом он привык.
Сорвался с древесной ветви и полетел. Крылья несли его к деревне – вот она раскинулась меж двух холмов, на берегу говорливой речушки. На площади масса народа. Да – опять Выбор. Никите он был знаком по десятку своих ранних ипостасей, и не раз он наблюдал зоркими звериными глазами, как очередного несчастного уводят вверх, в зеленый туман.
Вот и сейчас глуповатого вида поселянин вытащил черную плашку. Смотрит, словно она заключает в себе все тайны вселенной. А остальные подбадривают его на расстоянии – подойти к выбранному никто не решался.
Внезапный порыв захватил его с головой. Ему дали крылья – значит, надо лететь наверх, в замок, и увидеть, наконец, ИХ воочию, понять, что свершают они над Выбранными жертвами – ЧТО же представляет из себя Исход.
Дождавшись, пока Выбранного поведут наверх по холму, Никита снова воспарил в воздух и стрелой понесся к близкой кромке переливающегося тумана, туда, где его острое птичье зрение различало пятно неприятной, режущий глаз черноты.
В тумане ориентироваться стало сложнее, но какой-то инстинкт безошибочно вел его, так что разноцветная птаха влетела в главный покой замка как раз в тот момент, когда пленника довели до входных ворот.
Мягко приземлился Никита на выступ причудливой резьбы под самым потолком.
Здесь запах трав был силен, экзотические благовония поднимались к потолку разноцветным дымом, пахло резко и оглушающе, так что пленник, выведенный из высокой стрельчатой арки, остановился и ошарашенно заморгал.
Зал был черен и покрыт золотой и белой резьбой, что создавало очень резкий контраст, и резьба, казалось, светилась, играла яркими красками. Тут и там выделялись агатовые фрески, изображающие кошмарных многоногих и многоглазых химер. В глазницы каменных тварей были вставлены огненные рубины, красные, как артериальная кровь. Камни мягко светились, играли изнутри живым огнем. Пол был выстлан полированным черным камнем с сахарной белизны прожилками, а на полу...
Два десятка существ-нелюдей с зеленой, покрытой жесткой чешуей кожей толпились на сверкающих плитах, бешено размахивали искривленными конечностями, тряслись крупной дрожью и вздымали уродливые головы к потолку, под которым плавал туман, смешиваясь с курящимися смолами. Ор стоял оглушительный – вой, визги, кваканье! Чешуйчатые вращали пустыми рыбьими глазами с почти белой радужкой, разевали широкие, полные мелких зубов пасти.
Стоило появиться пленнику, как они все отпрянули, обнажив начертанный на полу странный, причудливый знак, с резкими углами и пересечениями. Линии его вились прихотливо, соединяясь в некотором подобии рун, и снова расплетались, расходились веером. Знак тоже был черным, вот только почему-то очень хорошо виден на полу. Визжащая толпа, отпрянувшая при виде пришедшего, сорвалась с места и, подскочив к Выбранному, скопом навалилась на него, скрутив руки, потащила к символу. Выбранный кричал, вырывался, но крики тонули в гвалте чешуйчатых.
А потом вошли Хозяева, сразу из всех входов, что присутствовали здесь во множестве, и гвалт затих, лишь Выбранный тихо стонал, раз за разом выговаривая странные слова:
– Своих, да?! Своих?!
При виде Хозяев из глаз спящего Никиты капнули еще две слезы. О да, знакомые массивные силуэты.
Выбранный, абсолютно один, остался стоять на коленях посередине зала. Встать он не мог – был прикован к широким стальным кольцам посередине знака. При виде Хозяев он дернулся всем телом, чуть не упал, пытался отползти, но цепи держали, не пускали, как две вороненые стальные змеи.
– Исход! – заорал кто-то из чешуйчатых, пока тролли приближались к Выбранному.
