Вожак заорал, тут была и боль, и ненависть, и какая-то смертная тоска. Арматура заалела, красные капли срывались с ржавого металла. А я все бил и бил, со всей силы, выкрикивая всякую несуразицу, и псина дергалась под моими ударами все слабее и слабее.
Я вошел во вкус. И наверняка бы прибил эту зловредную, но такую жалкую теперь тварь, но тут дверь одного из подъездов открылась и на свет явился обрюзгший, но тем не менее очень еще здоровый мужик. Один вид его был мне противен – на расплывшейся багровой роже интеллект и не ночевал. Думаю, у избиваемого пса его было куда больше. А уж когда этот кроманьонец открыл широкую пасть с тремя зубами цвета серы и заорал:
– Ты! Ты што делаешь?! – мне стало совсем противно.
Я бросил арматуру на дрожащего мелкой дрожью пса и побежал прочь. Глыбастый анацефал позади что-то вопил и сделал даже попытку догнать, но с его весом это явно было невыполнимо.
Вот так я расправился с собакой. Скажете – жестокость... Скажете, нервы не в порядке? А я скажу вот что – мне понравилось бить прутом живое существо. И у меня нет угрызений совести и, наверное, уже не будет. Оставим совесть другим... к тому же я не уверен, что такое понятие, как совесть, вообще существует.
Жалко все-таки, что мне не дали довести дело до конца.
Сегодня какой-то маньяк скинул с седьмого этажа нашего дома старый телевизор с деревянным корпусом. Ему мешал шум – там под окнами стояла машина, и громкая музыка среди ночи могла достать любого. У авто смялась крыша, и двое сидевших в ней с контузиями попали в больницу. Когда одного из них увозили, он на весь двор клялся расправиться с метателем телевизоров.
Кажется, я все-таки не один такой раздражительный.
Вот еще что – сегодня вечером со мной разговаривали какие-то типы. Я не разглядел лиц, потому что они говорили со мной из салона дорогой иномарки. Они были в курсе всех моих проблем. Да, я даже не знал, что такое бывает. Эти странные люди – они не тупые и не ограниченные. Они предложили мне...
Предложили...
Мой дневник, наверное, это моя последняя в тебе запись. Завтра я разожгу костер в нашем дворе, и пламя примет тебя в свои жаркие объятия. Прощай, верный спутник моей серой и бессмысленной жизни, полный сосуд горьких и безысходных мыслей. Старая жизнь кончилась, вернее – закончится этой ночью, а после начнется новая, яркая и не отягощенная никакими глупыми рамками.
Да. Мне понравилось бить собаку ржавой арматурой.
Интересно, каково проделать это с человеком?
Они сказали, что я смогу это узнать.
Убогий журналист напротив – он особенно меня раздражает.
А, черт, свет погас! Но у меня здесь есть фонарик, китайский, хлипкий... надо дописать. Уже и свет отключают, сволочи! Что дальше? Будем жить в кромешной тьме, как дикие звери?! Нет, только не я. Не я!
Что я там про журналиста? А! Вот достойный кандидат на бессмысленное звериное существование. Заячье.
С него и начнем!
11
Васек достал заточку. Он давно уже хотел отыскать нечто подобное. Судьба ему улыбнулась – роясь в груде отбросов на территории заброшенного завода, он нашел подходящую.
Вообще-то на завод ему идти не хотелось. В городской среде место это издавна считалось нехорошим. Где-то в центре заводской территории, за километрами облезлых металлоконструкций и стальных изогнутых рельс, скрывались поблекшие серебристо-седые купола безымянного монастыря, что монастырем перестал быть еще в незапамятные времена. Не монастырь – настоящий скит, отрезанный от цивилизации глухой белокаменной стеной с глубокими трещинами. За ней массивное белое жилое здание с узкими бойницами и невысокий собор с деревянными главами. Жили в монастыре сектанты – то ли старообрядцы, то ли хлысты или скопцы, которые там, в тишине и уединении, подвергали себя самоистязаниям. Временами слухи об этих обрядах просачивались сквозь толстые стены и приводили будущих горожан в состояние тихого ужаса. После революции монастырь несколько раз менял свое предназначение, пока не стал окончательно заводом. А после, с приходом новой власти, превратился в развалины.
Васек заблаговременно обошел проклятый корпус стороной, отплевываясь и делая пальцами рогульку, потому что если где и прятаться охватившему город злу и его эмиссару Витьку – то здесь. И он бы не удивился, если бы оказалось, что у человека-зеркала здесь гнездо. Или нора. Воображение упорно подсовывало Мельникову только эти неприглядные обиталища – гнезда, норы и пещеры, словно его преследователь был дикой неразумной тварью.
Заточку он отыскал во внутреннем периметре в укрытии толстых крепостных стен. Острый поблескивающий на вялом солнышке металлический предмет с обмотанной синей изолентой ручкой. Кто его оставил здесь, в подсобном цехе с провалившейся ржавой крышей? Кому она принадлежала и скольких людей ею убили? Васек этого не знал и знать не хотел, но заточку взял, рассудив, что такая вещица, возможно не единожды пятнанная кровью, поможет против твари из зеркала. Да она и сама просилась в руки, эта синяя рукоятка, за многие годы не утерявшая своего яркого цвета.
Найдя оружие, Мельников уверился в собственной правоте. Нет, он не дичь. Что решит волк, когда нагоняемый им заяц вдруг отрастит себе ядовитый изогнутый клык? Что он почувствует, когда этот клык вцепится ему в мохнатую лапу? Боль, недоумение?
Эти мысли неспешной чередой текли в голове Мельникова, когда он, держа заточку в левой руке (он обнаружил, что она идеально ложится именно в левую руку, видимо, создавший ее был левшой), возвращался назад в город.
Засаду он устроил на лодочной станции, среди дряхлых остовов прогулочных лодок и седого от древности рыбацкого плоскодонного баркаса. Дивясь собственной хитрости, обустроил очередную лежку, запалил костерок и некоторое время задумчиво смотрел, как живой, трескучий огонь пожирает выбеленное рекой дерево. Тогда-то и пришла идея с подставой. Кукольную голову он нашел здесь же – бывшая кукла Даша, по которой, возможно, сильно убивалась какая-нибудь маленькая девочка. Тело исчезло в потоке
