– Неужели никогда не задумывались? – подлил масла и огонь Ноулз.
Я почувствовала, как рука тянется к левой стороне лица. Это был бессознательный жест, который выработался за многие годы: я брала прядь волос и прикрывала ею лицо. Я заставила себя опустить руку. Спокойно, это не может длиться долго.
– Почему вы не сделали пластическую операцию? – продолжал Таскер. – Сейчас хирурги творят чудеса.
– Под запись: свидетель не отвечает, – констатировал Ноулз.
– Вам делали пластическую операцию? – спросил Таскер.
– Мне сделали несколько операций, – сказала я, понимая, что ответить придется. – Первую – когда мне был год, последнюю – в шестнадцать лет. Врачи полагают, что проводить еще какие-либо вмешательства нецелесообразно.
Я разглядывала свои руки. Казалось, вся кровь отлила от конечностей. Как будто они были сделаны из воска.
– Значит… – Голос Таскера раздался где-то у меня над головой. – Значит, они сделали все возможное?
Руки, напрягшись, превратились в клещи. Мне необходимо было что-то схватить.
– Если только не произойдет настоящий прорыв в пластической хирургии. Врачи считают, что риск не оправдывает возможного положительного результата. – Я слово в слово процитировала заключение последнего врача. Витиеватый вариант фразы: «Да, мы сделали все возможное».
– Вы советовались с кем-нибудь? С консультантом? С психиатром? С человеком, способным помочь вам примириться с этим? – Таскер понизил голос, нагнулся ко мне, возможно чтобы выразить сочувствие. Но когда я подняла взгляд, глаза его выдали: он от души веселился!
– Моя мать водила меня к разным специалистам, когда я была ребенком, – ответила я. – Подробностей я не помню.
Я слишком хорошо все помнила. Два психиатра, пять консультантов и специалист по коррекции поведения. Лишь покинув родительский дом, я освободилась от контактов с бесчисленным множеством специалистов и от помощи матери, страдающей комплексом вины. Помогли ли они? Честно сказать, не уверена. Не знаю, в каком бы состоянии находился мой рассудок без этой избыточной терапии.
– Я, помнится, где-то читал, что очень уродливые люди – простите, мисс Беннинг, я не хотел вам нагрубить – через какое-то время после несчастья стараются казаться невидимыми, – проговорил Таскер. – Стоит людям ощутить на себе первые любопытные взгляды, и они вообще перестают поднимать голову.
Таскер замолчал и посмотрел на Ноулза; тот, поняв намек, продолжил:
– Люди утверждают, что вы мало с кем общаетесь, мисс Беннинг. У вас нет друзей-ровесников, вы никуда не ходите, к вам никто не ходит. Очевидно, жениха у вас тоже нет.
И дальше в том же духе. Когда один замолкал, второй подхватывал. Каждый раз, нанося очередные оскорбления, они извинялись: «Простите, мисс Беннинг, но вы должны понять, такова наша работа…» Человека недалекого их сопереживания могли бы обмануть: ему сочувствуют, его понимают, вместо того чтобы беспощадно выбивать признание, как обычно ведут себя с подозреваемым козлы копы. Но мне пришли на помощь годы отработки навыков отражать подобные удары – ни один мускул не дрогнул на моем лице. Если бы дрогнул, они бы прекратили сей поток красноречия, достигнув намеченной цели.
– Если бы я всю жизнь страдал от такого обращения, я наверняка не сдержался бы и заставил всех заплатить за это.
– Чтобы хоть как-то «уравнять счет».
– Почему бы и на вашей улице не наступить празднику?
– Законом не возбраняется составлять завещание в вашу пользу. И с точки зрения закона попросить человека оставить вам все свои деньги – не преступление. Если только речь не идет о принуждении. Вы понимаете, к чему я веду?
Они оба замолчали. Хотели, чтобы заговорила я. Не уверена, что голос меня не подведет.
– Я… я никогда не просила Виолетту… – начала я. А остальных? Забыла? Ну, конечно. – Ни Уолтера, ни Эделину о деньгах. Мы о деньгах никогда не разговаривали. Мне и в голову не могло прийти, что у них есть деньги. Поверьте, не о деньгах я пеклась.
– Вы принуждали миссис Баклер составить завещание в вашу пользу?
– Нет.
– Вы предлагали ей это? Возможно, в ответ на вашу заботу о ее собаке?
– Нет.
– Вы предлагали подобное Уитчерам? В доме должно было остаться завещание? Вы его ищете?
– Я была в их доме лишь однажды. С мистером Хоаром. Мы искали Сола Уитчера, а не клочок бумаги.
– Я полагаю, вы искали завещание. Завещание, составить которое вы уговорили мистера и миссис Уитчер. А когда не нашли, решили, что попробуете провернуть это еще раз, С миссис Баклер. Видимо, она передумала, вы повздорили. Это всего лишь моя догадка – что вы убили ее собаку, желая напугать старушку. А потом попытались заставить ее подписать бумагу. Вероятно, она противилась, и вы убили ее.
Мне совершенно нечего было ответить. Такого не могло быть. Неужели они действительно думают, что…
Таскер медленно открыл лежащую на столе папку. Из псе он достал лист бумаги, помещенный в прозрачный конверт. Взглянул на него, потом повернул ко мне. Бумага была особая, хорошего качества, желтовато-кремовая, я тут же ее узнала. Я покупаю такую бумагу в Сомерсете, в судебном архиве. Насколько мне известно, больше такую нигде не достать. У меня в кабинете лежит пачка такой бумаги.
Передо мной был оригинал, доходчиво составленный документ, который я прочла за пять секунд. Последняя воля н завещание, выражаясь псевдоюридическим языком. По-видимому, его составлял человек, имеющий лишь отдаленное представление о том, каковы положения закона. Документ не имел законной силы – я поняла это за те же пять секунд. Во-первых, он не был заверен, это были просто какие-то каракули, нацарапанные дрожащей рукой Виолетты Баклер. Все свое имущество она завещала мне.
35
Я стояла на улице. Воздух казался солоноватым, и, судя по запаху, недалеко находилась булочная. Несколько минут я просто стояла и вдыхала свежий воздух.
Мне не было предъявлено никакого обвинения. Через несколько минут после предъявления липового завещания допрос прервали, и инспектор Таскер, к моему крайнему изумлению, заявил, что меня отпускают под залог. Еще через полчаса я вышла через парадную дверь на парковку перед полицейским участком.
Не имея ни малейшего понятия, куда идти, я направилась к выходу со стоянки. Услышала звук мотора, и через секунду со мной поравнялась машина.
Знакомый голос сказал:
– Садись.
Черноволосый сероглазый мужчина в очках, сидевший за рулем, был облачен в одежду, в которой я никогда раньше его не видела: черные брюки, галстук и белая рубашка с погонами. Он перегнулся через сиденье и открыл дверь со стороны пассажира.
– Я отвезу тебя домой, – сказал он.
Я отрицательно покачала головой. Что я чувствовала в этот момент? Не могу сказать. Стыд? Злость? Понемногу и того и другого, и еще нечто совершенно противоположное. Казалось, испаряется последняя капля надежды.
Мэт вздохнул. Он выглядел уставшим и постаревшим.
– Клара, – проговорил он, – не хочу показаться грубым, но меньше чем через три часа похороны твоей матери. Тебе нужно ехать домой. Садись.
Он был прав. Я забралась на пассажирское сиденье и закрыла дверцу. Он выехал на дорогу и порулил к поселку.
– Почему меня отпустили? – спросила я, когда мы остановились на светофоре у выезда из города. –
