— Под страхом неудовольствия божественного императора!
— Великолепно, а главное — неожиданно!
— Так он теперь бог?
— Что ты сказал?
— Я говорю «божественный император»…
Этот эпитет придумал Энох. Он два раза вставил его в текст, чтобы подготовить почву: народ должен привыкнуть к величию своего властителя.
— Хватит терять время, друзья! В нашем квартале десять семей пеласгов — надо поделить их для нападения.
— Пойдем возьмем оружие!
— Ты прав. Они же могут сопротивляться.
— Да ну! Единственное, чему они обучены, так это обворовывать нас. Перечитай указ любезного императора…
— Все добро теперь наше!
— Император отдает нам все, что они отняли у нас. Это ведь по справедливости, правда?
— Еще бы, приятель!
— Да здравствует наш император!
— Да здравствует наш божественный император! — прокричал какой-то человек из вновь пришедших, одетый слишком хорошо, для того чтобы жить где-нибудь поблизости. Это был, вероятно, секретный агент, стражник, переодетый добродушным гулякой, каких в Посейдонисе было много.
— И впрямь! Да здравствует божественный император! — вскричала толпа, может быть, из осторожности.
Босяки начали потихоньку расходиться.
— Эй, вы там! — окликнул их незнакомец. — А вы, случаем, не пеласги? Все верные слуги нашего императора уже приглашены на нынешний праздник. Милости просим!
— Бежим!
— В такую жару только бегать!
— А если они попрячутся?
— Неужели ты откажешься от своей доли?
— Ты возьмешь мне тот столик, который у них стоит внизу! — раздался женский голос. — И не забудь ту красивую серебряную вазу, которая на нем!
— Если, конечно, смогу!
— Сказал бы уж: «Если захочу»! Не забудь, столик и вазу.
— Как я потащу твой столик?
— Он же крошечный, а ты… ты такой сильный…
— А их девочки, приятели? Их очаровательные маленькие черноглазые девочки с торчащими сосцами и темными прядями, а?
— Да уж будьте покойны!
— Я могу вам обещать. Сначала попользуемся: я, ты, да и все мы, а потом — фьють! — и пусть плывут на тот свет! Что упало, то пропало: указ его императорского величества!
Толпа все росла, колыхаясь, толкая друг друга локтями. Мужчины криво ухмылялись, женщины возбужденно посмеивались. Приманка легкой наживы, зависть, похоть и ненависть — весь этот душевный осадок, который носит в себе каждый, искажал черты людей, обезображивал их лица. Только бесстрастное солнце, казалось, разглядывало все это с высоты абсолютно безоблачного неба. Даже птицы укрылись от палящего зноя…
Из ближайшего квартала донеслись крики, и вслед за тем одинокий душераздирающий протяжный вопль. Чье-то тело, сброшенное с одной из террас, взмахнув в последний раз руками и ногами, с глухим стуком ударилось о мостовую. Звук тупого удара словно развязал инстинкты.
Нод давал аудиенцию во дворце. Спокойный и улыбающийся, он разговаривал с двумя заморскими гостями, головы которых украшали уборы из перьев. Он даже спустился с трона, чтобы усесться рядом с ними. Никогда еще его порочная натура не проявлялась с таким блеском, как в эти мгновения, когда он, стараясь пустить пыль в глаза, разыгрывал перед собеседниками роль воплощенной любезности и умиротворения. Даже самые осторожные теряли всякую бдительность, забывая данное себе обещание и простодушно включаясь в игру. От этих двух князьков Нод хотел заполучить самых жестоких, сильных и прекрасно вымуштрованных во всей империи солдат: ему нужно было пополнить воинами свою флотилию. Гордые атланты, испорченные роскошью, предпочитали использовать наемников, нежели подставлять стрелам свои изнеженные тела!
Разговор прервался появлением седовласого Аркоса.
Старый Аркос был постоянным обитателем дворца. Стражники не осмелились задерживать его, несмотря на указ, а может быть, как раз вследствие указа. Он шествовал в сопровождении воина, горделиво выпрямившись. Борода и волосы его были совершенно седыми; он был одет в белоснежную, без единого узора широкую тунику. Аркос никогда не носил украшений, но осанка и весь его облик были исполнены такого величия и достоинства, что воины невольно расступались перед ним, словно были его свитой.
— Чего тебе надо? Эй вы, кто велел его впустить?
— Прости меня, господин мой, если я воспользовался той милостью, которой ты почтил меня только вчера…
— Я отменяю ее!
— Но господин…
— Ты разбогател благодаря своей хитрости, ты сделался самым крупным судовладельцем и самым состоятельным банкиром Посейдониса. Ну что же! С сегодняшнего дня ты больше не богач! Теперь у тебя нет ни золота, ни кораблей! Теперь ты никто!
— Господин, я пришел просить защиты не для своих богатств.
— В самом деле?
— Я давал золото на твои походы, и оно редко возвращалось ко мне. Я оснащал твои флотилии и вооружал твоих воинов. Ты пользовался моим кошельком, и я не жалею об этом. Я скорблю не о себе. В моем возрасте думают разве что о покое, о том, чтобы отойти от дел и достойно проститься с людьми. Нет, не за себя я пришел просить.
— Так за кого же? За кого-то из твоих родственников?
— За моих братьев, пеласгов, живущих в Посейдонисе, твоих верных слуг. Как только я узнал о твоем указе от одного из моих людей, который, к счастью, прочел его одним из первых…
— Уж не купил ли ты какого-нибудь из моих писцов?
— Моя вера в императора была безгранична!
— Если бы не подкупил какого-нибудь дворцового чинушу, тебя бы вытащили из твоей норы. Я дал приказ арестовать тебя, старая лиса! Твое добро слишком роскошно для этого сброда.
— Я опередил твое приказание.
— Я не пойму, чего тебе надо?
— Мне — ничего, повторяю тебе. Если тебе нужна жертва во искупление, я могу ею стать…
— Нет, старик!
— Умоляю тебя, господин мой, останови эту резню! Это непростительное и бессмысленное преступление. Его будут помнить века. Оно покроет мраком твое царствование, слава о котором идет повсюду, и чего ради?
— Твой король не менее коварно напал на нас.
— Форенос — не наш король. Мы живем в Посейдонисе, и тебя, славный император, тебя единственного признаем мы нашим властителем, тебе единственному спешим мы подчиниться, что бы ни случилось.
— Мне единственному спешите вы разве что изменить!
— Неужели мы должны отвечать за двоедушие Фореноса?
— Каждый народ имеет правителей, которых он заслуживает. И значит, он должен искупать их
