попутного ветра!
Один из них поймал пролетавшую рядом птицу и с яростным криком свернул ей шею. Остальные последовали его примеру, повторяя со смехом:
— Кому надо вкусного свежего мяса?
Ош и Гальдар поднялись на борт. Схватив весла, они начали отгонять птиц, клевавших палубу и цеплявшихся за тросы. Внезапно они услышали душераздирающие вопли, и увидели, что их товарищи отбиваются от сотен хлопающих крыльев и жадных клювов. С вершины горы начали слетаться стервятники.
— Они погибли, — сказал Ош, — нет! Оставайся здесь!
Он вцепился Гальдару в запястье. Трудно было поверить, что после многих лет испытаний в этом старом теле было еще столько сил, что в этих глазах все еще горел огонь, в усталом сердце жила скупой мужская нежность!
— Мы ничего не можем для них сделать. О, боже! Взгляни на это!
Стервятники нападали на более слабых птиц, врезаясь в их массу. Многие птицы поднимались в небо с клочьями окровавленного мяса. Один из матросов, вырвавшись из этого облака перьев, подбежал к обрыву, прыгнул в пустоту, разбился об острые скалы, и его искалеченное тело так и осталось висеть над бегущими волнами. Ош и Гальдар видели, как черные птицы опустились на его труп и разодрали его, оспаривая друг у друга останки несчастного. На скале белели дочиста обглоданные кости двух других матросов и два выдолбленных черепа. И все это время стервятники пикировали из облаков, с высоты на галдящую тучу мелких птиц. Трое матросов были разорваны в один момент. А в небе уже снова хлопали крылья, и клювы щелкали в поисках новой добычи.
— Подними парус, — сказал Ош. — Уже пора! Если они на нас нападут, спрячемся в трюме. Давай скорей. Я возьму шест…
Хлопанье парусины испугало птиц, но ненадолго. Тщетно отбивался от них Гальдар, они все равно атаковали корабль, и количество их росло вместе с их агрессивностью.
— Береги глаза! — кричал Ош.
Но когда корабль прошел через узкий пролив и лег на правый борт, птицы успокоились и по одной оставили корабль. Они не были морскими птицами, терялись от близости воды. Их крылья не находили привычной воздушной поддержки. Наступление ночи, скорость, с которой двигалась эта деревянная штука, пенистые брызги, приводившие в беспорядок их оперение, — все это пугало птиц. Их заостренные силуэты растворились в сумраке, покрывшем море. Единственным источником света в этом царстве ужаса были фосфоресцирующие существа, населявшие глубины моря.
— Сядь на весла, — сказал Ош. — Я больше не могу… Кажется, я ранен.
Он улегся на палубе. Гальдар бросился к нему.
— Это нестрашно. Возвращайся к веслам. Правь в открытое море. Эта земля проклята… А потом на юг.
Когда взошла полная луна и осветила черную полоску берега на горизонте, Гальдар поправил весла, зажег фонарь и поспешил в каюту. Ош тихо стонал. У него было множество запекшихся от крови ран на голове и одна открытая на шее.
Он умер на следующий день. Но прежде, чем началась агония, он нашел в себе смелость сказать:
— Плыви все время на юг, собрат мой по несчастью… На юге горы тоже были очень высокие, может, даже выше этих.
— Эти горы были остатками моей родины.
— На юге, на той же высоте, находились плоскогорья, но климат там мягче. Ты найдешь там деревья, траву…
— Я поплыву на юг.
— Не теряй надежды… Ты близок к цели.
— Я верю тебе.
— Раньше я думал, что ты будешь править каким-нибудь царством, я был наивен, а разум мой несовершенен… А ты все повторял: «А если я хочу просто быть человеком?» Но ведь такой, как ты, человек и есть настоящий царь?
— Возможно.
— Потому что он сам себе хозяин?
— Да, брат. Не волнуйся так, а то у тебя откроется кровотечение.
— Так все и будет… Ты завоюешь право на покой!..
Его глаза горели нестерпимо ярким блеском.
— О чем ты, брат?
— Вдали от поселений, в первозданной бедности, ты обретешь этот покой…
— Что ты еще видишь?
— Люди… Ты будешь царствовать… О, да, ты будешь царствовать!.. Из твоей груди вырастет белое дерево… На нем — множество голубок с переливающимся разными цветами оперением… ни одной хищной птицы… ни одной! Только голубки…
Он с трудом повернул голову и добавил:
— Я ухожу из жизни счастливым, потому что все так и будет, и я шел рядом с тобой верным путем… Брат, ты бросишь мое тело в море.
— Нет!
— Тебя все равно принудит к этому зловоние от моего трупа… Не грусти. Мы еще увидимся… Плыви на юг… все время… на юг!
А затем свершилось то, что неотвратимо для всего живого: смерть начала свою работу, сжала холодной рукой непокорное сердце, и существо, только что трепетавшее и мыслившее, превратилось в прах, подхваченный ветром вечности. Он достойно завершил этот поединок, и, когда жизнь в нем наконец угасла, Гальдару показалось, что и он сам измучен нестерпимой болью. Столько раз этот старый человек не только возвращал ему надежду, но и помогал разобраться в себе самом. Этот голос, так часто упрекавший его, был ему настолько знаком, что стал как бы голосом его собственной требовательной совести. Его глаза наполнились слезами, но кто их мог сейчас увидеть: разве что море да Бог, у которого пока еще не было имени…
Океан не стал могилой старого моряка, как он того пожелал перед смертью. Гальдар не мог расстаться со своим товарищем. Он медленно и старательно зашил его в парусину, оставив открытым лишь лицо. Так ему казалось, что Ош все еще жив и рядом.
Начиналось последнее испытание. Сначала одиночество показалось ему таким невыносимым, давящим и мучительным, что захотелось сдаться и лечь на палубу рядом со своим другом и заснуть таким же непробудным сном. Но, склонившись над его застывшим лицом, Гальдар ощутил сначала жгучий стыд за свое малодушие, а потом — прилив жизненных сил. Он подсчитал, что если он поймает несколько рыб, то их вместе с имеющимся запасом сала и воды должно хватить дней на десять…
Он продержался гораздо дольше. Ему пришла в голову счастливая мысль выставить на палубе бочонок и другие емкости на случай маловероятного ливня. Вечером прошел слабый дождь, и это спасло его от жажды. Он нашел в трюме сеть, и море не поскупилось на улов. Он пытался устроиться, насколько мог. Но силы были на исходе. Он чувствовал, как нарастает слабость, как вялость стягивает его жилы, и ничего не мог с этим поделать. Это свое состояние он воспринимал не как освобождение, но как неизбежную милость: оно облегчало его душу и охлаждало жар его сердца.
Целые дни, час за часом, он наблюдал за облаками, плывущими над обтрепанным и разорванным птичьими клювами парусом, несмотря ни на что, все еще выполнявшим свою функцию: облака становились легче и светлей. Порой он смотрел на монотонно бегущие вдоль форштевня волны. Или пристально всматривался в лицо умершего друга. Но настал час, когда ему пришлось накрыть его, чтобы не было видно его разлагающейся, покрывающейся мраморными прожилками кожи, вид которой приводил Гальдара в отчаяние.
