мастеровой Егоров и сам Яков Модестович в кепке, в толстовке навыпуск, локтем оперся о крыло.
Я беру лупу и долго разглядываю лицо Якова Модестовича: припухшие веки и под ними узкие, будто сонные, сердитые, настороженные глаза. Неспокойный рот, аккуратные усы и белый, торчком, клок бородки. Встревоженное, не ждущее добра, не знающее удовлетворения лицо…
С поля Яков Модестович всех пригласил на дачу. Пили шампанское, Ольга Глебовна пела, Яков Модестович играл на скрипке. Ночью жгли костер, и Егоров на углях пек картошку.
О первом полете аэроплана русской конструкции щетининский «Вестник воздухоплавания» не обмолвился ни единым словом. Он писал о чем угодно — поломался «фарман», отдали чинить не специализированному заводу товарищества, а «по разным рукам», это безобразие; авиатор Эдмонд, ангажированный на две недели, остался еще на четыре, молодец Эдмонд; Когутов и Горшков обучаются на «фармане» с мотором «рено», «фарман» с «гномом» решено объезжать лишь после полной выучки; аэропланы летают больше ночью, днем мешает публика, не боится, дерзкая, моторов, плюющихся касторкой, а вот французы на Мурмелонском аэродроме разбегаются, когда заводят моторы, скот у нас тоже храбрый, кругом летают, а он пасется на Гатчинском поле, интересно, кто кого: рогатые крылатых или крылатые рогатых? 16 июня вконец испортилась погода… О чем угодно пишет «Вестник», только не о полете летуна Булгакова на аппарате инженера Я. М. Гаккеля.
Через год, в августе 1911 года, открылась Царскосельская авиационная выставка. Аэроплан Гаккеля поднял в воздух поручик Глеб Васильевич Алехнович. Все, кроме Алехновича, доставили в Царское Село аппараты на ломовых подводах, только Алехнович прямо перелетел из Гатчины.
Они летали над Софийским полем, выполняли междугородный маршрут Царское Село — Красное Село — Царское Село. Алехнович с Гаккелем получили приз Всероссийского клуба. На этот раз газеты не отмалчивались, пресса торжественно сообщила российской публике о том, что «констатирован исторический факт первого официального выступления в состязании оригинального русского аэроплана, наравне с аппаратами иностранных типов».
В те дни даже старый гаккелевский хулитель «Вестник воздухоплавания», уже перешедший, правда, от Щетинина к Григоровичу, мелко, между прочим, светлым петитом, но сообщал: «пор. Алехнович совершил удачные полеты на биплане русской конструкции инженера Гаккеля… По слухам, аппарат Гаккеля приобретается военным ведомством…»
Увы, только по слухам…
Были потом и удачи, и международная выставка в петербургском Михайловском манеже, и через год другая выставка, в Москве, приуроченная к пасхальным торжествам: священник Анастасий призвал божье благословение на развитие отечественной авиации, тощий дьякон святой водой окропил аэроплан Гаккеля, профессор Николай Егорович Жуковский сказал речь… И великий был успех на первом военном авиационном конкурсе осенью 1911 года — аэроплан Гаккеля единственный выполнил все условия конкурса…
Но военное ведомство так и не приобрело аппарат Якова Модестовича.
В своей автобиографии, хранящейся в семейных бумагах, Яков Модестович подробно, со всеми деталями, описывает, как на втором военном конкурсе, осенью 1912 года, аэроплан его не сумел оторваться от земли, каждый раз лопались поршни, и никто не мог догадаться, в чем дело. А через четыре месяца после провала на конкурсе, 5 декабря, поздно вечером к Гаккелю на квартиру прибежал сторож из Гатчины, весь дрожал, истово крестился, еле смог вымолвить: виноват, недоглядел, не сживите со свету, два часа назад в Гатчине сгорел сарай с аппаратом господина Гаккеля. Сторож плакал, крестился, во всем каялся: в августе он согрешил, польстился на красненькую, ночью уходил погулять, оставлял в конкурсном сарае соперников господина Гаккеля, они лили ему в мотор серную кислоту.
Не знаю, может, так оно и было. Факт лишь, что после пожара в Гатчине Яков Модестович оправиться уже не смог. Авиастроением никогда больше не занимался.
Первым военным самолетом, купленным российской казной, был знаменитый «Илья Муромец» Сикорского.
Сохранилась фотография: богослужение в честь первого «Муромца», поступающего на вооружение русской армии. Шагах в десяти от аэроплана стол, покрытый белой скатертью, икона, священник в расшитой рясе стоит спиной к «Муромцу», у стола еще четверо, верхние чины, шашки царапают землю, тут же, наверное, и сам Сикорский, справа от «Муромца» — молодые офицеры при параде, головы обнажены, пояса блестят, слева — военные чины вперемежку со служащими Русско-Балтийского завода, черные пальто, котелки в руке, так и слышится: сырая тишина аэродрома и окающий торжественный бас попа…
Гаккель был на военном поле во время окропления «Ильи Муромца» святой водой. Стоял за спинами, в толпе, в аппарат фотографа не попал. Давал себе зарок навсегда покончить с авиацией и с изобретательством вообще.
К счастью, обещание свое он не выполнил.
Через восемь лет, в 1920 году, Яков Модестович представил в Наркомпуть собственный проект тепловоза.
Читатель, однако, уже знает, что 14 июля 1920 года коллегия Наркомпути, выслушав соображения профессора Юрия Владимировича Ломоносова, изложенные им в газете «Экономическая жизнь», и его, Якова Модестовича, доводы, единодушно признала строительство тепловозов в социалистической республике делом пока непосильным, нереальным и неосуществимым.
Смелая инженерная идея откладывалась опять на неопределенный срок…
…Ломоносов с Гаккелем в тот день так ни о чем не договорились.
— Ваше право, Яков Модестович, признавайте дилетантство… — сказал на прощание Ломоносов. — Хочу только напомнить вам слова человека, чье дело вы рискуете теперь продолжать: изобретательство — ужасное время борьбы с людьми и мученичество… Мученичество, Яков Модестович…
— Это я знаю хорошо, — ответил Гаккель.
И засмеялся.
Через полтора года после заседания коллегии Наркомпути, во вторник, 20 декабря 1921 года, Ленин прочел в «Известиях» статью А. Белякова «Новые пути оживления железнодорожного транспорта».
В это время Ленин был в Горках. Он уехал из Москвы 6 декабря и перед отъездом написал несколько коротких записок — председателю ЦИК Закавказской федерации М. Цхакая («…Очень жалею, что не могу побеседовать. Устал и болен. Уезжаю…»), в ЦК («Уезжаю сегодня. Несмотря на уменьшение мной порции работы и увеличение порций отдыха за последние дни, бессонница чертовски усилилась…»), в Краснопресненский райком партии, попросивший заметку для газеты «Красная Пресня». («Никак не могу, болен»).
Видимо, Ленин собирался провести в Горках дней десять, да и то небезвыездно. Но 16 декабря Владимир Ильич прислал В. Молотову для Политбюро ЦК невеселую записку: просил продлить ему отпуск на срок до двух недель; настаивают врачи. А там как пойдет лечение…
Кржижановский раскопал какой-то чудодейственный рецепт, рассказывали, за границей это лекарство всех ставит на ноги, равносильно питанию яичным желтком… Упросил Ленина показать панацею врачам. Ленин показал, черкнул в ответ: «Дорогой Глеб Максимилианович! Осмеяно моими докторами, как я и ждал».
Докладывать на XI партконференции Ленин не приехал, не смог. Но на IX Всероссийском съезде Советов, 23 декабря, он выступил. А за три дня до съезда, 20 декабря, прочел в газете «Известия» статью А. Белякова.
Статья была храбрая, темпераментная и не очень доказательная. Сперва, конечно, о «нашей нищете и неорганизованности», потом о «заколдованном круге» на железнодорожном транспорте и о том, как его разорвать «с наименьшими затратами золота и топлива». Разорвать заколдованный круг А. Беляков предлагал, воспользовавшись опытом, испробованным за границей. Там сняли с грузовика резину, надели бандажи и поставили на рельсы. Эффект блестящий! Двигатель в 30 лошадиных сил тянет 8000 пудов или 9—10 вагонов, со скоростью 20 верст в час, может «брать легко все подъемы и проходить по всем кривым и стрелкам», воды употребляет самую малость, каких-нибудь 4–5 ведер в день, топлива — тоже пустяк, один фунт бензина или керосина на версту. Переоборудовать грузовик в такой тепловоз обойдется совсем
