Такой вот казус, но Валентину чужая жизнь казалась несерьезной и ненастоящей. Он посматривал на нее со снисходительным смехом, а почему? Я не знаю, хоть убейте.
Фу-у, старуха вонючая, думал он про тещу Катю и про сестру жены Фаю, называя их не иначе как «старуха» в одном лице. Словно там жила всего одна старуха, доживала, так сказать, свой век. И раз умрет теща Катя – малюсенькая горбатая «поганочка» в валенках и летом и зимой, то автоматически черти прихватят и тощую, как ветка осины, Файку, вековуху вечную. Зачем ей жить-то? Какая у ей жизнь? И так уж пожила. Ни детей, ни мужа, корова и кошка не в счет. Корову продать, кошку под зад ногой.
Так думал Валентин, без всякой задней мысли, с улыбкой, не ругаясь, ну, как о микробе, которого смываешь с водой из-под крана. Так же справедливо, даже при этом крестясь, подумывала Зоя, жена своего мужа, мама дочи и бабушка двух прелестных внучат. Так же думала Злата и ее единоутробный муж Валера. А внучата, Аленка и Темочка, которые впитывали дедушкины умные мысли, буквально с «растишкой» и кефирчиком, которым дед их потчевал с пеленок, в эти рассуждения пока не вникали. Дети.
Старые соборские дома, как вся подлинная уходящая жизнь, действительно были в цене, и немалой, особенно до того, как построили хранилище для ОЯТ. Они поражали своей давнишней красотой и высотой. Как же раньше строили люди! Что за люди жили на русской земле тогда? Значит, не так уж и плох был тиран-царь, раз такие дома рождались и жили.
Дома, дома, похожие на деревянные замки. И оставалось их в Соборске не больше двадцати, и только один из них непроданный – тети Фаин, которая зачем-то все жила и чего-то не умирала, вставала, лопоча молитву каждое утро, кормила-доила белую, как снег, корову и вела ее пасти, закрыв свою половину дома на черный, как антрацит, замок.
И все девять лет с прикрытой улыбкой ненавистью, такой, как ржа, нет, такой, как серная кислота, нет- нет, с ненавистью, подобной огню, семья Зои смотрела в окно на тетю Фаю, которая ни о чем не подозревала – и то бойко бежала вслед за коровой, то едва плелась на тонких ногах, если сердце схватывало и не давало жизни.
– Когда ж она, а? – тихо вопрошал Валентин. – Зой, ты не знаешь?
– На днях, – путаясь в байковой ночнушке, чесала ляжку Зоя, которой было о ту пору шестьдесят шесть лет. Или шестьсот шестьдесят шесть?
– Как же, ждите! – вскакивала чуточку мятая и розовая со сна Злата. – Поехали домой, в квартире хоть вода есть, а тут меня клопы заели!
– Если бы меня творожком со сметанкой кормить, я бы тоже не помер! – выпрастывая из-под одеяла полную розовую ногу сорокапятилетнего здорового мужчины, зевал краса и гордость семьи – зять Валера. – Чего притихли? Этим летом похороны отменяются. Айда домой! – и воспитанно пукнув, вскакивал и бежал в глубь сада в кустики.
– Нет, доколе? – тихо стонала Зоя.
И так каждое лето из девяти...
Вы никогда не задумывались, как к вам относятся ваши близкие, соседи, знакомые, друзья друзей, местные пьяницы и до кучи – комары?..
Лучше об этом не думать, поверьте старой бабке на слово.
Попейте лучше цейлонского чаю с бубликом или поспите на мягкой подушке с чистой наволочкой, и пусть вам снятся золотые рыбки, золотой песок и золотая даль.
Чао!
Колобок времени
На комоде синего дерева стояло в ряд двадцать пять будильников. Первый не тикал уже семьдесят с чем-то лет, но выглядел огурцом. В виде черного бобра на осине. Бобер курил, а циферблат, обгрызенный с обеих сторон, показывал полшестого. И утром, и днем, и в ночь-полночь. Второй с третьим будильники сломались сразу после войны, зато красивы были до умопомрачения – домик и колесо от телеги. Четвертый же был совсем новый, и, если его завести, он шел, правда, отдыхая по часу-полтора, но если потрясти его за душу, а лучше постучать им по коленке, начинал тикать в два раза чаще, так что догонял тот час отдыха и даже перегонял. Остальные будильники вели себя тоже не по-христиански. В основном спали, хлопали стрелками, когда взбредется, смотрели на все философски и тетю Фаю не слушались.
Кто другой взял бы да отнес их на чердак и свалил в ящик к бутылям из-под олифы, ну той, что продавали еще при царе.
Тетя Фая иногда теряла дар речи... те же будильники и их количество, откуда?!! Часто вещи, которые нас окружают, воспринимаются и видимы не больше воздуха.
– Ой! – удивилась тридцать с лишком лет назад Фаина. – Откуда столько богатства на комоде!
Будильнички...
Да это что!.. В шкапу у тети Фаины висело семьдесят три юбки. И все выходные. Суконные, из вельвета, из драпа, одна шевиотовая, перешитая из дедовых брюк, восьмиклинки, шестиклинки, солнце-клеш, с завышенной талией, из набивного ситца, шелковые из пятидесятых лет, шотландки и полосатые с фестонами, когда Фаинка была молодая девушка, а не старая, как теперь.
А в другом шкапу в сенях висели польта. Еще бабушкины, еще дедовы, мамочкины Катенькины. С бархатным верхом – лиса внутрь, из советской драп-соломы, подбитой ватином, из шершавого шинельного сукна с овчиной внутри, бостоновое в талию и два вязаных проношенных пальтеца из коричневой вигони, в которых на старости лет фасонила бабушка Александра.
А сундук с галошами... Не делают сейчас таких галош, нету больше настоящих высоких галош «крокодайл» – круглых, черных, сажа-лак, в них смотреться можно, ну если, конечно, больше некуда.
А на чердаке сколько всего навалено, сложено кучками и захоронено!.. Тетя Фая принципиально не ходила в москательные лавки и прочие промтоварные места ни за каким барахлом. Зачем? Выходишь в сени – вглядываешься в углы, под лавки, хлопаешь дверцами шкапчиков, открываешь замки на всех сундуках. Нету? Лезешь по столетней лесенке на чердак, и – вот она, голубушка, запасная лейка! Еще в первую мировую войну бабушка Александра поливала ей капусту, и те кочашки не чета теперешним.
Вещи живут долго. Люди живут меньше.
Кто же будет носить мои выходные юбки, открыв нарядный шкап, иногда не на шутку задумывалась Фая. На корову они не налезут, кошке велики... Неужели, какая-ньть баба в них будет картошку копать и потом из сковороды есть?
Ухажер
Ухаживать за Фаиной дед Сережа Фазанов в ту весну начал так, что у всей улицы глаза повылезли.
Годы шли, как минуты, а строптивая Файка, от которой пахло, как от маленькой девочки, парным молоком, все отшучивалась.
– Мальчика нашла! – грозился сам себе дед Сережа на несговорчивую старушку и первым делом в апреле полез на Фаину крышу с ремонтом.
Чтоб мужчина какой женщине крыши чинил, если это не надежда на любовную связь и понимание, такого на Пухляковской улице во веки веков не было. Если уж крышу полез чинить – приперло, видно, мужика, кивали на оседланные некоторыми соискателями на женское сердце чердаки прочие невлюбленные соборчане. Опять же колечко сплел из серебряной проволоки и бирюзовую каплю туда вдел.
Преподнес. Фаина Александровна засмеялась, погладила бирюзу и положила в карман... И только-то, подумал дед.
А чтобы Файка не боялась спать ночью одна в своем дому (пока у них все не сладится), починил ей дверь и ни в какую не уходил в тот вечер, уперся и ни взад, ни вперед! Еле Фаина его выпроводила со смешками и уговорами, мол, не позорь меня, девушку, на старости лет!
– А взамуж? – удерживаясь за косяк, спросил напоследок дед Сережа.
– Подумаю, – обещала Фаина и забыла, какая уж там память наша, сами знаете.
Влюбленные люди похожи на ненормальных, но ненормальных добрых. Нормальные-то, к сожалению, почти все злые, одни деньги на уме.
И даже с этой ухажкой одеваться стал не как дед. Брюки натянул в обтяг, те, в которых сын Сережа демобилизовался в восемьдесят втором году, «писк мичмана» называются. Фуражку голубую, под пиджаком
