– А зачем?
– Баб под мышками щекотать.
– Ой, срамной какой!
А не уходила, присматриваясь к его лицу.
– Аль во сне меня видела?
– Запамятовала.
– Увидала б, запомнила.
– Вот пристал!
А все смотрела карими тихими глазами.
– Была б ты моей бабой, каждый бы день тебя бил!
– А с чего!
– Чтоб на чужих мужиков не заглядывалась.
Вдруг слезы выкатились на ее лицо, рот приоткрылся; она сжала в руках свою голову и села на землю:
Новгородец оставил работу, Кирилл наклонился к ней:
– Ну,дура!
– Как мне теперь быть, может, уж и нет его!
– А он там, что ль?
Она покачала головой, глотая слезы:
– Там.
Кирилл твердо сказал:
– Вернется!
– Ой, откуда ты знаешь?
– Слыхал.
– А то что ж мне, одной-то. Разве жизнь?
Кирилл еще раз сказал:
– Не плачь: вернется.
Она недолго подумала:
– Ну, пущай.
Кирилл сказал:
– А у меня никого нет. Некому и поплакать будет.
– Нехорошо! – осудила коломянка.
– Да ты с земли-то встань. Изваляешься!
– А кому до меня дело? Поспею, встану.
– Ну, сиди.
Ей, видно, не хотелось уходить. А Кириллу уж и не хотелось без нее оставаться: Тимоша с Топтыгой сгинули, а в корчме у каждого своя тоска, на другого недостает жалости.
В этот день всем хотелось быть вместе, все поведывали друг другу свои горести. Всяк в разговор лез. Всяк разговор стал достоянием Коломны.
Стричься сел, все любопытствуют, – словно один за всех голову на плаху кладет:
– Испакостил бороду!
– А кудревата была, окладиста, – сказал козлобородый шорник.
– На чужой каравай рот не разевай, – ответил Кирилл.
Этот ответ козлобородому шорнику не по сердцу пришелся.
– Все одно татары голову-то снесут, на бороду не глянут.
– Какие такие татары, козел?
– А как ты меня назвал? – Видно, слово Кирилла попало не в бровь, а в глаз.
Подстриженный Кирилл встал во весь рост.
– Ты, козел, уж не татарами ль подослан народ стращать? За эти слова…
