Козлобородый исчез. Кто-то благодушно угадал:
– Спужался!
– Татарский хвост. Держи его! – крикнул Кирилл.
Кто-то в толпе подхватил:
– Держи!
И когда народ отвернулся, увлеченный ловлей, Кирилл подошел к бабе.
Она уж горевала:
– Поймают окаянного?
– А как тебя звать-то?
– Домной.
– Я мнил – Коломной.
– Норовишь обсмеять?
– Ты постой, не уходи.
– А на что ты мне?
– Порты зашить.
– Неохота домой идтить.
– А что?
– Пуст дом.
– А дети?
– Прибрал бог. – Еще будут.
– А ныне-то пуст.
– Все об муже сохнешь?
– Ну его!
– А что?
– Да ну, пойдем! Зашью.
Она его повела в слободу. Сердце Кирилла заныло. Улица заросла травой, мирно вились тропинки. Гусята жадно, большими глотками рвали пушистые ростки ромашки. На такой вот улице, где-то здесь, недалеко-от колодца, Анюта хоронится в ветхой хоромине. Может, и в Коломну-то лесами шел, и в лесах изловчался, только б пройти этой улочкой, глянуть на колодец и снова навеки сгинуть в лесной тьме. Домна остановилась у своей калитки.
– Нет, – сказал Кирилл, – недосуг сейчас. Другой раз.
– Чего ж вел?
– Другой раз приду.
– Подь поснедай.
– Другой раз, Домна.
– Заладил. Не пойду домой одна!
– Я тебе муж, что ли?
– А чего ж мне дома одной сидеть?
Нежная тоска сжала его дыхание. Пусть бы хоть она вот так звала и вела домой… Всю жизнь без семьи, без дома. В дорогах, в труде, в обидах рос. Рос до бороды. Одиноко, неласково. Сварливый бабий попрек Домны неожиданно приласкал его, как, может быть, ни одна ласка не смогла бы пригреть. Не попрекнула бы, если б не нужен ей был.
– Ну, покорми, что ль.
Они вошли в низкую дверь. Потолок покосился и навис.
Кирилл сел у двери за стол. Домна заспешила у печки.
– Чего ж сел? Скинь одежу-то. Ноги-то разуй.
Как сразу свободно и хорошо стало.
Она села рядом, и они похлебали варева из одной чашки.
Кирилл смотрел на ее худощавую смуглую руку, лежащую на столе, и положил на эту руку свою ладонь.
Но Домна отодвинулась:
– Ой, нет!
– А что?
