— Простите, — сказала она и отступила.
Мертвец был заражен весь, но мелькнула догадка, что как к костюму, так и к ботинкам это не относится. Обручальное кольцо на руке также излучало значительно меньше. У Дмитриева была в распоряжении минута, чтобы проверить свою догадку. Кольцо действительно реагировало слабее, радиоактивным было только тело. Осторожно двигая кулак с зажатым в нем дозиметром, Дмитриев ясно ощущал, когда пчела в кулаке начинала затихать, стоило руке опуститься вниз, спрятаться за деревом гроба, и как она приходила в бешенство, когда рука приближалась к этому ужасному накрашенному лицу.
В глубине храма в противоположном его конце начиналось какое-то ритуальное действие, зазвучал громко, умножаясь под куполом, голос батюшки, и за счет этого у Макара Ивановича образовалось еще некоторое время. Прижимая кулак с зажатым в нем японским подарочком к обручальному кольцу, он немножко перестарался. Рукав костюма немного отодвинулся, и стало видно белое запястье. На запястье была татуировка. Тонкий высокий якорь в объятиях дракона. Надо будет спросить у его жены. Она-то точно знает, какие татуировки у мужа были. Хотелось расстегнуть на покойнике пиджак, задрать рубашку и посмотреть, есть ли на теле след от пули чешского снайпера. Но на это он не решился. Только склонился и поцеловал в лоб. Он окончательно убедился, что в гробу вовсе не Макс, в гробу кто-то другой, тщательно загримированный под Макса. Да не так уж и тщательно. Лицо, конечно, похоже сделали, но татуировку могли бы и снять. Мертвому — не живому, татуировку свести — раз плюнуть, не больно.
5
На поминках он позволил себе напиться. Водка «Абсолют» никогда не привлекала Дмитриева, он предпочитал всему хороший французский коньяк, и то в очень ограниченных количествах, но здесь сказала слово сама ситуация. Он хотел задать несколько вопросов вдове. Но как ты спросишь, была ли такая татуировка на руке у вашего мужа, когда к женщине и подойти страшно. Тут не подсядешь с комплиментом и тостом, не именины — поминки.
Водки было бутылок двадцать, а народу за столом совсем немного, да и пили-то, кажется, далеко не все. Проснувшись утром от лютой головной боли, он припомнил, как зачем-то обсуждал с какими-то мрачными шоферами, кажется, коллегами Макса, особенности новейших автомобильных моторов, припомнил, как плакал, положив голову на стол, как потом его долго под снегом сажали в такси, сажали и все никак не могли посадить. К Ольге Алексеевне он все-таки подошел в какую-то минуту, но даже пьяной решимости хватило лишь на то, чтобы узнать название больницы, где скончался Макс. Ни про обручальное кольцо, ни про костюм спросить язык не повернулся. Припоминая отдельные слова и фразы из общего разговора за столом, он теперь смог вычислить некоторую последовательность событий.
Макар Иванович лежал на спине с закрытыми глазами, по своему обыкновению согревая руки на груди, и, превозмогая головную боль, один за другим пересчитывал факты. Вариантов получилось два. Допустить, что Макс в середине дня встал из гроба за спиной своей жены, набрал номер и поведал ему, что лежит в больнице и умирает от рака, Макар Иванович не смог бы даже в кошмарном сне. Но если покойный не мог ему позвонить, выходило одно из двух: либо кто-то звонил, изображая голос Макса, либо в гробу лежало тело совсем другого человека.
Первое предположение Макар Иванович сразу же отмел. Здесь не было абсолютно никакой логики, Макс, собственно, ничего ему не сказал, просто позвонил отметиться. Так бывает в минуты душевного кризиса, вдруг всплывет в мозгу какой-то давно затертый телефонный номер, и, особенно не отдавая себе отчета в том, что ты делаешь, звонишь и все. Оставалось последнее. Радиоактивный мертвец, труп, который искупали зачем-то, как минимум, в отстойнике АЭС, не был его другом Максом. Тело подменили. И, опираясь на мелочи, запомнившиеся во время разговоров на поминках, можно было определить, что подменили его в больнице. Это могло означать, что Макс еще жив.
Головная боль постепенно стихала. Следовало подняться с постели. Судя по солнцу, согревающему лицо, было уже довольно много времени, и он проспал все свои деловые свидания и звонки, но Макар Иванович все не мог решиться отбросить одеяло и, как обычно, рывком сесть на кровати. Он не мог даже решиться на то, чтобы открыть глаза.
— Макар, — позвал рядом голос' матери. — Просыпайся уже. Тебе из Москвы звонили. Я не стала тебя такого будить. Сказали, очень срочно. Позвони им, я телефон записала.
— Спасибо, ма, телефон я как раз помню!
Выбравшись из постели, он сунул ноги в тапочки и, как был, в пижаме, пристроился у стола крутить телефонный тугой диск. Головная боль сперва резко усилилась, потом отпустила. Собственное тело было ватным, противным. Но все-таки он проснулся. Какое-то время линия была забита, потом соединили.
— Михаил Львович, ты мне звонил?
Голос у главного был нехороший, такой голос у него появлялся только в минуты крайних неприятностей.
— Макар Иванович, вылетай ближайшим самолетом!
— Когда… Погоди, какой самолет, у меня билет на поезд в кармане.
— Выброси его, этот билет на поезд. Ты должен быть здесь в худшем случае к вечеру.
— Что случилось?
— Ничего особенного… Пашку твоего дудаевские ребята в заложники взяли. Может, на обмен, а может, и расстреляют для острастки на глазах у других чересчур активных работников пера. Так что давай, жду.
— Погоди, Михаил Львович, а что изменится от того, что я полечу в Москву. Мне в Грозный надо лететь.
— Конечно, в Грозный. Но сперва в Москву!.. Мы организовали комиссию его защиты, ты председатель.
— Можно было и у меня сначала спросить. — Дмитриев уже расстегивал на себе пижамную куртку, он поискал глазами по комнате и не нашел своего костюма. — Предположим, я председатель, но, Михаил Львович, — он нажал голосом, — все равно мне не понятно, зачем в Москву? Может, я прямо отсюда и полечу?
В дверях комнаты стояла мать, чуть наклонив седую голову к левому плечу, укоризненно смотрела на Дмитриева. Она поняла уже, что сын уезжает. Главный помолчал, пожевал беззвучно губами (хорошо зная его, это можно было и не видеть, можно было просто представить себе, не ошибешься), взял сигарету, зажимая телефонную трубку плечом, прикусил фильтр. Главный бросил курить и теперь только портил сигареты. Стрелял у сотрудников и портил. Иногда покупал и портил.
— Ладно. Согласен. — Главный смял целую сигарету в стеклянной пепельнице. Было слышно, как бумага лопнула и как пальцы раскрошили сухой табак. — Лети прямо из Киева. Дам команду, военные, думаю, помогут побыстрее добраться. Свяжешься со мной сам, когда долетишь.
Горячий завтрак, как в детстве, ожидал его на кухне.
Точно такой же, как много лет назад. Яйцо всмятку на специальной подставке, кусочек ветчины, совсем немного жареной картошки, стакан молока. Все это он проглатывал за секунду и бежал в школу. Теперь Дмитриев ел очень медленно, он почему-то очень боялся обидеть мать. Она сидела рядышком за столом и смотрела на него.
— Уезжаешь? — спросила она.
Дмитриев, с трудом преодолев отвращение, большими медленными глотками пил молоко. Почему-то он не сомневался, что молоко заражено, и очень не хотел этого своего страха показать.
— Уезжаю.
— Когда поезд?
— Наверное, я теперь на поезде не поеду. Срочное дело, ма, полечу на самолете. Когда? — Он взглянул на часы. — Не знаю, нужно это еще выяснить.
Он был в ванной, когда зазвонил телефон.
— Макар, — сказала мать через дверь. — Это тебя. Подойдешь, или сказать чтобы перезвонили?
