Я наблюдал за одним типом, и он не выдержал. Он завел меня в храм и подвел к доске с объявлениями.
Он даже написал под диктовку текст, который прикрепил к щиту. Это был полицейский из Тулузы, в отпуске. Я даже из уважения закрыл глаза. Когда, вертя головой, я решил смыться, он настоял, чтобы угостить меня кофе.
В церкви был автомат с отличным капуччино. Но флик был на каникулах. Он хотел в кафе.
Я никак от него не мог отделаться. Наконец я просто плюнул. В прямом смысле. На пол. На пол в американском храме. А потом я взял его под руку. И погладил по щеке. Я никогда не видел до того, как стал слепым, чтобы флик так быстро исчезал.
Меня трясло от смеха. Путь был свободен.
И на этом пути стояла стриженная под солдата пухленькая девушка. Веснушки у нее были даже на ушах. Она натянуто улыбалась, пытаясь сохранить английское высокомерие среди американских роллеров.
Это была Чарли. Она стала самой незаметной из всех на Территории.
Я чувствовал за нее ответственность.
Над леди Чарли жила ирландка Ник, которую я прозвал Медвежонок.
Это был тяжелый случай, и не только в смысле соседства.
Но это другая история.
Теперь у меня есть простыня.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Это кончилось в ту ночь, когда я избил отца. Эта ночь мне тогда показалась самой долгой из всех ночей. Это было такое печальное начало ночи, что я вдруг неожиданно для себя самого расплакался.
Солнце село. Лес вдалеке стал черным. Степь, вспыхнув, погасла.
Повеяло той августовской прохладой, в которой зарождалось тление.
Страшной была эта прохлада.
Дрогнув, зажглись фонари, люди в квартирах включили свет. Засветились телевизоры. Я стоял у окна, глядя в пустоту.
Мать стирала и что-то напевала. Я чувствовал невыразимую тоску. Одиночество и тоску.
Будто кто-то смотрел на меня с состраданием. С горечью.
Или это мои собственные глаза отражаются в стекле? Или это глаза пропавшего старика из дома напротив смотрят на меня?
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - И вот в эту самую ночь я бросился на него.
Он был пьян. Он вернулся очень пьяным, тяжело пьяным. Громко сказано.
Его просто принесли двое. Незнакомые, они были трезвые. Положили его на пол в прихожей и, откашлявшись, ушли.
Отец даже не дышал. Он лежал как больное животное. Мы его обходили с матерью. Она не хотела поднимать. Боялась, что проснется.
Я сел на пол рядом. Он действительно не дышал. Так с ним уже бывало.
Иногда он напивался, как будто падал на колени. Как будто сдавался.
В такие моменты в нем было смирение.
Я сидел и смотрел на его спящее лицо. Может быть, от этого он и проснулся.
Открыв глаза, он заговорил. Это был бред. Он принимал меня за деда.
А потом, опираясь на стены, он встал. Встал и, пошатываясь, пошел на мать.
Его глаза были закрыты. У него было такое лицо... Я понял, что он обречен.
Он уже умер.
И теперь огромный мертвец идет на мать. Я оттолкнул его, надеясь свалить.
Но это было не так просто. Он размахнулся и ударил воздух. А потом без замаха попал мне в ухо. Он умел это. Прослушав звон в ушах, я бросился на кухню. Мать закрылась в дальней комнате.
Я услышал ее страшный крик.
В кухонном столе моя рука нашарила нож. Я метнулся обратно.
Отец стоял ничего не соображая. Но тут он увидел нож. Это придало ему сил. Я споткнулся о тапочки и упал. Рухнул телефон. Стиральная машина, в которой мать хранила крупу, ударилась в стену.
Упав, я свалил отца.
Мы начали бороться.
Его лицо с закрытыми глазами было близко-близко. Я задыхался от перегара. Все это было как во сне. И только когда он прижался ко мне щекой и оцарапал своей щетиной, я проснулся.
Во мне было килограммов девяносто к тому времени.
Оказавшись наверху, я навалился всем своим жиром, всем телом, которое он так презирал, всем своим смехом, который его выводил из себя, всеми своими обидами, всем прошлым своим, всей своей жизнью я хотел его раздавить на этом полу.
Я обнял отца и сдавил. В тот момент я бы, наверное, мог задушить слона.
Это были такие крепкие объятия, что я услышал его хрип. Но я продолжал сжимать. Я не хотел, чтобы он встал. Я искал глазами нож. Он был совсем недалеко. Близко- близко. Рядом с телефонной книжкой.
- - - Сынок, - - - хрипел он, - - - сын - - -
Это взвинтило меня, как рев трибун: 'Убей! Убей его! Смерть! Смерть!'
Еще чуть-чуть.
Я взвился и очнулся от нашатыря. Мать сидела на табурете. Отец уползал в комнату.
А я лежал в прихожей. Ножа не было.
- - - Сынок - - - сын, - - - сказала мать. По ее лицу текли слезы. Я положил голову на пол. Силы меня покидали.
Отца вырвало на пол.
- - - Сынок - - - сын мой, - - - говорила мать, - - - что же это - - -
Я лежал и лежал, как предмет. Мне было все равно. Если бы отец сейчас встал и пошел бы убить меня, я бы не пошевелился.
А мать все твердила: - - - Сын мой - - - сын мой - - - В ту ночь я ушел из дому. Закрывая дверь, я слышал мирный храп отца. Мать его перетащила на кровать. Она его баюкала.
Это была не моя жизнь. Если бы я мог выйти из этой жизни просто закрыв за собой дверь...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я вылетел из дома. За мной хлопали двери. Я катился по городу.
Куда я бежал?
Я летел. Мне нужен был кто-то, кто бы меня остановил. Как обезумевший боров, я помчался к Надьке в интернат. Я проскочил через весь город, и ни один лист не шелохнулся.
Было тихо. Августовская ночь.
'Трудные' дети в интернате спали. Окна были темными. Я обежал вокруг ограды, нашел дыру, протиснулся, чуть не свалив забор, и вошел в сад.
Я начал орать Надьку. Сердце колотилось.
Никогда я так не бегал. Я метался под окнами и орал дурным голосом. Постепенно одно за другим окна зажигались. Я увидел сонные головы 'трудных' детей.
Они испуганно смотрели в ночь. Один раскрыл окно. 'Ты чё орешь? - сказал он. - Вали отсюда! Все спят давно!
Я спросил, где Надька.
'А ты кто ей?' - спросила сонная голова. Он не доверял мне. Еще бы! Жирный придурок, в полночь орущий диким голосом. Он, наверно, подумал, что я псих и сбежал из районной психушки. Я промолчал. Он ждал. Все ждали. 'Я ей брат, - сказал я, - где она?' В ответ я услышал хохот. Они все чуть не попадали из окон от смеха. Я ждал. Когда они наржались, я снова спросил, где она. 'Откуда мы знаем?' - крикнул второй. В его голосе была зависть.
