Меня пронзало восхитительное вечно новое унижение.
Прабабушка била меня по рукам. Она чувствовала, когда я протягивал руку.
Что-то менялось в воздухе.
Прабабушка очень чутко улавливала колебания моей гордости.
Однажды мать всех демонов, скучающая в деде, захотела меня воспитывать.
- - - Он никого не любит! - - - орал дед. - - - Он украл мои медали! - - - Он живет возле калек и баб - - - Он занимается онанизмом! - - - Он не станет мужчиной - - - Куда он убегает по утрам - - - Вы не знаете, куда он убегает по утрам - - - К соседке - - - да - - - к Таньке - - - Она совсем здоровая девка - - - Он залезает в окно - - - Эта корова спит - - - А он ложится на пол рядом с кроватью - - - Помяните мое слово - - - он свихнется! - - - Или будет пастухом! - - - Он никого не жалеет - - - нужно быть человечным - - - Его же учат в школе! - - -
Дед сам был когда-то пастухом. Он знал пастухов и люто ненавидел эту мафию.
Он орал, а прабабушка улыбалась.
Она родила пятнадцать детей. Она рожала их в поле. Между полем и лесом, на обочине. Прадед воевал. Он приходил, делал ребенка и уходил.
Он умел только это, сделать ребенка и убить человека. Это был своего рода баланс. Прабабушка научилась делать всю мужскую работу, пока он воевал.
Она ему подшивала валенки. Она колола дрова.
Десять из пятнадцати ее детей умерли.
Она улыбалась. Она не знала этого слова 'человечность', которое вихлялось у деда на губах.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Мы сидели как две собаки на этом деревенском рынке на маленькой площади.
К нам подходили подруги прабабушки и нищие.
Одноногий старик-плотник дед Саша, от которого пахло опилками и махоркой. Опилки были в бровях и в морщинах на шее. У него всегда было чистое нательное белье. И зимой и летом он носил телогрейку. И никогда не раздевался, придя в гости. Кашлял и садился у порога на стул. Отстегивал темный, отшлифованный до блеска протез. И закуривал козью ножку.
Я смотрел на этот обрубок, стоящий в углу. На ремни старые, заштопанные. Только когда дед Саша разрешил потрогать протез и я потрогал, погладил его, тогда я перестал обращать внимание на этот странный предмет в углу. С тех пор запах махорки для меня это что-то веселое, связанное со свежеобструганными досками и солнечным утром.
Подходила горбатая и шумная Лиза-космонавт.
Когда она узнала о первой женщине-космонавте, она побежала по деревне...
- - - Это я должна была полететь! - - - кричала она. - - - Вы деревенские! - - - А я умею читать! - - - Я городская! - - - Вас всех надурили! - - -
Она очень страдала первое время. Мне потом часто снилась эта старуха. Она летала над деревней. Раскинув руки. Она смеялась.
От нее пахло жженым сахаром и старыми игральными картами.
Подходили другие, садились рядом на ящики.
Иногда играли в карты. Мне они не раздавали. - - - У тебя молодые глаза - - - Ты нас всех обманешь, - - - важно говорила Лиза-космонавт. Она всегда оставалась в дураках.
Я забивался к прабабушке в юбку, слушал их разговоры и засыпал.
Я спал в прабабушкиной юбке, пахнущей пылью, как спит гусеница в коконе.
А потом мы шли за керосином и поднимались еще выше в гору. Там жила колдунья. Мы шли к ней пить кисель.
Прабабушка выпускала мою руку. Мы подходили к избушке поодиночке.
Я не боялся эту колдунью.
Она вылечила меня от заикания. У этой одноглазой старухи из имущества была только избушка и бык. Черный бык, который был предан ей как собака.
Когда меня привели заикающегося, и когда я увидел этого быка, и когда эта старуха вылезла из печки, где она грелась...
Я помню тот странный цвета спелой малины закат.
- - - Положи ему руку на шею, - - - сказала колдунья и подтолкнула меня легонько к огромному, как гора угля, черному быку.
Я положил руку и так стоял. Бык спокойно дышал и посматривал на меня левым кровавым глазом.
Он был тепл и огромен.
Во мне что-то распускалось. Как будто тугой узел сам собой развязывался.
Мы слились с этим быком. И я так уснул, стоя, обнимая его шею.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Прабабушка не хотела умереть зимой. Она говорила: - - - Трудно копать зимой яму - - - Очень трудно - - - земля мерзлая - - - Холодно - - -
Она просто устала жить.
И в ноябре, в конце школьных каникул, она умерла.
Она умерла в морозный день. Земля была как камень.
Я не плакал.
Она лежала в простом сером саване, легкая, как и прежде. Этот саван был старше меня лет на десять. Прабабушка его купила и свернула тогда, когда ее глаза еще видели. Мать спокойно прогладила эти старые складки.
Иногда мне казалось, что прабабушка спит. Что дрогнули веки.
Я вскрикивал и бросался к ней.
Я не плакал.
Я просто гладил ее руки, которые подруги-старухи сложили на груди.
Я слушал пение старух.
Они были как девушки. Как расслабленные после слез девушки. Они даже помолодели от слез.
Не помню, что делали родители, бабушка, дед и прочие родственники.
Помню много народа и двери, которые никогда не закрывались.
Грязь, растаявшая на полу.
В конце концов осталась только одна самая молодая старуха. Она пела всю ночь.
Я проснулся от тишины и вышел в комнату, где стоял гроб.
Старуха спала, склонив голову на толстую старинную книгу. Догорала свеча.
В комнате пахло слезами и воском.
Я оделся, стараясь не шуметь, и отбросил занавеску с зеркала.
Потом достал ящик с дедовскими трофеями и начал надевать серебро.
Мне стало вдруг все равно.
Пусть меня увидят. Пусть войдут и увидят.
Я стоял перед зеркалом и последний раз смотрел на серебро.
Я знал, что это начало совершенно другой жизни.
Потом я снял все серебро и подошел к прабабушке. Приподняв ее легкие твердые ноги, я глубоко- глубоко спрятал туда серебро.
Только она и я знали этот тайник. Золото и медали я оставил в коробке.
Мне было все равно, что скажет дед.
Если прабабушки больше не будет, зачем мне серебро, думал я. Теперь мне никто не нужен. Теперь я был совсем один.
И потом, когда ее посыпали землей и дед напившись орал и рыдал.
И когда земля посыпалась гуще и гуще и заполнила яму.
Я не плакал.
Я стал как камень. Не было никаких чувств.
