окно и вдруг задумался о чем-то своем, постукивая по столу очками.
Тишина повисла тем оглушительней, чем быстрее кивала головой Галина Тарасовна. Ей, как всякой женщине, нравились мужественные и гордые поступки.
Георгий выиграл. Георгий снова и снова выиграл.
— Иди сюда! — сразу после собрания отозвал Сашульку в уголок.
Там, схватив за грудки и гуляя желваками, проговорил:
— Если ты, придурок, ляпнешь про это Татьяне…
— Да че ты, че ты?.. — перепугался Сашулька.
Георгий отпустил, пришел в себя… Недоуменно посмотрел на Сашульку, потом хлопнул друга по плечу.
— Ниче-ниче. Не обижайся. Я пошутил. Нервы. Ты понял?
— Да че ты? Ну, понял. Ну ты че, Платоныч? Да я же понимаю… Да она все равно узнает…
Георгий выиграл, но горький осадок остался после раунда, шальная мысль — как легко может погибнуть такое крупное здание, здание, выстроенное им законно по всем правилам взрослой жизни и куда как нешуточное.
Один Коля Попин, член КПСС, посочувствовал:
— Что это ты, как говорится, расстроенный такой? Нужно, чтобы ты, понимаешь-вот, сознательно понял: нельзя же обманывать. Что же это, если все будут обманывать? А? Что же это, как говорится, будет?
— Окочурятся, — мрачно ответил Георгий.
— Ну…
— Цыган тоже коня от овса отучал…
— Какой цыган? Что ты это? — Коля забеспокоился. Он не любил нелегальщины.
— Сдох конь.
— Конь? Ну? Ты на что это, как говорится, намекаешь?
Да, нехорошо было на душе у Георгия.
Кислого привкусу победе прибавлял еще факт: хочешь не хочешь, история получила огласку. Георгий невесело сличил в уме дебет с кредитом и вывел — у себя: выговор за распитие, правда, снятый, и некрасивая история под занавес; у Херикова: чист — раз, член партии — два, производственник — три. Офсайт.
В грустные мысли вторгалось еще памятное торжество, выражение правомочного злорадства в глазах парторга на собрании. Словно наваждение, стоял мгновенный снимок выпуклого лица, вынести его и стереть оказалось трудней остального.
Георгий отложил отъезд.
— Саша, — сказал Георгий, — ты любишь женщин?
Они сидели вдвоем у Славика, Сашулька жадно разглядывал девочек.
— А че? — Сашулька с сожалением отвлекся.
— Вон ту хочешь? — Георгий кивнул на одну в колготках с забористым рисунком.
— Да ладно, Платоныч, — обиделся Сашулька, — все шуточки.
— Без шуточек. — Георгий и вправду был серьезен, даже мрачен. — Повезем на мансарду. Захочешь — один, нет — вдвоем.
— Когда, Платоныч? — Сашулька поверил в лицо Георгия, в углы губ накатила слюна.
— Я даром не работаю.
— Ну? Ну че? — Сашулька разгорелся, зашарил глазами по девушке.
Георгий пристально посмотрел на друга:
— Хотя… Ладно, забудь. Ты не сумеешь.
— Ну че, Платоныч, че? — Сашулька придвинулся ближе, влез локтем в блюдце.
— Ты на практику собираешься?
— Ч-чего?
— Ты знаешь, что пришла разнарядка из министерства?
— Ага, ну?
— В Пхеньян — двоих.
— А-а. Н-ну и кого? — Сашулька заранее завистливо втянул губы.
— Ты как думаешь?
— Ну… Ты и Хериков? — все-таки он обожал Георгия.
— Хм… В общем, так. Надо нам сделать ход севрюгой, а, старик? — Георгий деланно оживился. — Надо спереть у Херикова зачетку.
— Ага?
— Что «ага»? Понимаешь? — Георгий глядел на Сашу, как на муху.
— Не-а.
— За потерю зачетки что у нас?
— Вы-вы-в-выговор.
— Выговор перед распределением, а? И мы с тобой вдвоем — ту-у-у, — Георгий показал рукой, — на самолете «Боинг-747», а?
— Ага… А Ш-шнурко? — выговорил Сашулька, справившись с волнением после слова «Боинг».
— Шнурко? Ах, да. Здесь, — Георгий двинул себя пальцем по голове, — все просчитано. Мы ее подкинем Шнурко.
— Кого? — Сашулька страстно поглядел на девушку.
— Зачетку, придурок.
— А-а. Ага.
— Понял? Пусть заодно поцапаются дружки. Решай. Днем зачетка — вечером ландыш, — Георгий кивнул па колготки. — Пойду уложу.
Сашулька по-хозяйски развернулся к девушке, прикидывая, что… хорошо бы и ее того… в Пхеньян.
Георгий прошел к стойке.
— Славик, эту как звать? — кивнул в угол.
— Ту? — Славик протирал тряпкой блестящую панель. — Светик.
— Объява?
— Стольник. Что, сладкого захотел, мерин подорванный? Славик безмерно улыбнулся
— А без хаты?
— Н-ну…
Полтинник, — сказал Георгий, — и на ночь.
— Ишь, лошадь таберкулезная. — Славик задумался, положил тряпку, почесал ладонь. — Ладно. Только по дружбе. Когда нарисовать?
— Через пару дней. — Георгий стоял сух и деловит.
— Запиши телефон, волк. Позвонишь когда надо.
Гена Хериков и Шнурко, как сдружились на подфаке — в качестве соратников по партии и на основе общего взгляда на дисциплину в стране, — так и прибыли кассетой на стационар, прямо в корейскую группу. «Сапог сапога видит издалека», — говорил Арсланбек. Хотя Шнурко был москвич, а Хериков — донецкий, они до того шли друг к другу — первый как бы немного вогнутый, другой как бы немного выпуклый, — что их двоих окрестили в купели восточного отделения как одного. Окрестили, не заглядывая в святцы, — Шнухер. В слове имелось что-то неуловимо-еврейское, но этим пренебрегли.
— Шнухер! — кричал Уткин бригаде студентов, умостившейся под забором стройки перекусить. (Пабашкин — отдельно, спиной, с гигантским маминым гамбургером, который держал у рта обеими руками, так что делалось даже страшно — всунет ли? Он всовывал.
