Выпив водки и закусив рыбкой, Пабашкин, бывало, брался двумя руками с боков за живот и говорил: «О! Аквариум!»)
Друзей регулярно ставили в начальники на полезных работах — овощебазах, встречах глав дружественных государств с детсадовскими флажками в руках, а также на строительстве Дипакадемии по улице Лобачевского. Чередовались они так: сегодня на субботнике Хериков — вообще главный, а Шнурко — бригадир, завтра на воскреснике ответственный — Шнурко, а Хериков — старший по людям. И деканат был спокоен, как танк. Там знали, что вы, друзья, как ни садитесь, Шнухер заставит вас подскочить и приняться за работу.
— Шухер! — кричал Уткин. — Шнухер идет!
Народ панически засовывал остатки пищи в рот.
(Пабашкин долго потом еще чего-то покашливал, как-то горлом рычал и, накачав в рот слюны, громко сглатывал.)
Шнухер выворачивал из-за угла, рука об руку, икая от холодного пива, и сразу издалека моментом прикидывал — налицо ли личный состав, давно ли сидят и не наведывалось ли, случаем, начальство.
Крупным шиком было прийти на стройку в джинсовом костюме рублей на четыреста. Потому что бригаду тогда волей-неволей до вечера свербила мысль: «Угу. Такая вот, значит, рабочая одежда? Угу. Это какая же, значит, в таком случае нерабочая?» Особенно подобная расточительность угнетала Херикова. И он выбирал товарищу работку послаще — где-нибудь на цементном складе или в гуще картофельного, а лучше — капустного бурта позапрошлогоднего урожая.
— Что там случилось, это правда, Гоша? — Татьяна нетерпеливо налетела на него первая. — Что за собрание?
Георгий остановился. Она позабыла убрать зонт и так и спросила сквозь прозрачный колокол в цветах, обнявший ее по плечи.
Шел поздний несильный дождь.
Георгий не отвечал, она ждала, колокол с ее лицом чуть покачивался в сером московском дождевом веществе.
Покусывая губы, Георгий испытующе смотрел через пленку с нездешними цветами. Как упрямый бычок, он, понимая, что нехорошо, капризничал и не хотел соображать почему.
Она забеспокоилась, серые глаза меж капель тревожно обегали его лицо, но странно все же, что — сквозь пленку. «Тушь! — сообразил наконец он. — Конечно, тушь. Разумно».
— Оркестр, туш! — по-гамлетовски сказал он.
— А?.. А-ха-перестань сейчас же!
Георгий раздраженно один тронулся с места, почуяв, что имеет сейчас откуда-то право на вольное обращение с нею.
Татьяна точно в два шага догнала его. Взяла под руку, коснувшись уха мокрой гладью зонта.
— Да убери ты его, ч-черт! — Георгий снова остановился.
— Кого? Ах, сейчас… Ой, извини, — она принялась закрывать зонт, покраснела и, заторопившись, обмотала хлястик, прикнопила и сунула в пакет. Накинула на голову капюшон черного своего монашеского пальто.
— Так можно? — спросила она.
Георгий хмыкнул, двинулся дальше.
— За пальто влетит, — бойко сказала Татьяна, повернула голову внутри капюшона, только один глаз наружу.
— Ничего, высохнет, — сказал Георгий, отмякая. — Главное, лейбл же не намокнет? А может, это последний в году дождик?
— Лейбл? Да, — она вздохнула. — Между прочим, а-ха-французское.
— Да ну?
— Ладно тебе. Ну, что там натворил-то?
— Натворил. Да понимаешь, блин…
Георгий коротко пересказал суть, опустив мотив женитьбы.
— Ах, нехорошо, — Татьяна покусала губы, как кусал Георгий. — Ну, согласился бы на а-ха-четверку, подумаешь?
— Правда? Спасибо! Через месяц распределение.
— Ну и что? — подхватила Татьяна. — Это же не язык?
— Я в отличие от других рассчитывать могу на себя одного.
Она остановилась, зашла спереди, все держа его под руку, заправила под капюшон дугой выдавшийся наружу локон:
— Но…
— Что?
— Разве… разве так уж а-ха-некому будет помочь?
— Что ты имеешь в виду? — Георгий почувствовал, как стукнуло сердце. — Если моего замминистра, то…
Татьяна, зажмурившись, мотнула головой, отгоняя несмышленость, потом проницательно посмотрела снова.
— …то on помогать не будет, — торопливо договорил Георгий, глядя в сторону. — Ну пойдем, почему ты стала? Ну, пошли! — И неуклюже сдвинулся первый, не смея поверить.
Но горячие струи в груди, будто вырвавшись наконец из душного меха на сумасшедший простор, уже рвались кувыркаться, дурачиться, петь от восторга на разные голоса. Георгий откашлялся.
Татьяна нагнала и, взяв под руку, пожала выше локтя, как с укором говорят: «Дурачок!»
Помолчали. Было невыразимо значительным молчание. Георгия распирало, он еле удерживался — сам не зная от какого поступка.
— Но все равно ты молодец, — сказала Татьяна, проникновенно переключая регистр. — Правильно, что не стал выкручиваться. Да-а. А-ха-такого поворота они не ждали, верно? Умница! Ловко ты их, Гош! — Она торкнула сапожком по головке одуванчика, невесть как пробившегося на обочине так поздно — крупный, мокрый, совершенно весь голый и лысый. Георгий проследил, как сломился полый стебель, сложился и, сильно качнувшись несколько раз головой книзу, замер. Тут смысл слов дошел до него — пораженный, он вскинул голову… Она, оказывается, уверена, что он заранее… Что он собрание это просчитал…
Но так было жалко отпустить сошедшего благодушия, так хотелось, ликуя, рыхлить и рыхлить сладостную почву намека — что укол, потыкавшись, затерялся, затерся среди первых праздничных всходов.
— Ладно, — сказал он, вздохнув. — Давай доставай зонт, а то еще влетит, правда. Тоже французский?
Георгий ходил, раздираем чувствами противоречивыми. О такой жене, как Татьяна, понятно, можно мечтать. Мир ее папы представлялся полным блеска, воспитанных и продуманных движений, миром избытка. Избыток диктовал и особенные, благородные отношения между членами семьи. Там, например, не бывает причин ссориться.
Георгий легко воображал себя полноправным посреди дорогой обстановки квартиры — по вечерам, а днем — на занимательной работе, где уже успех станет окончательно зависеть от одних чистых способностей и того, как он себя поставит. Поставить, прямо говоря, собирался так, как… ну… чтобы, в общем, другим неповадно было. Да, все будет в руках, как только он получит ее, эту волшебную работу.
Он принимался много раз размышлять о Татьяне как таковой, но долго удержаться на любимой не получалось. Удавалось более или менее подробно подумать разве о ямочке на подбородке. А дальше мечта рисовала уже сразу жизнь в доме на Сивцевом Вражке, и как-то так выходило, что Татьяне выпадало там место самое скромное, а почему-то в грядущих картинах Георгий всю дорогу видел самостоятельно себя — очаровывающим папу, маму, по новой — бабушку, и слышал свои солидные с ними разговоры в богатом интерьере, особенно с папой, которого от всей души заранее любил. Вдруг ловил себя: а где ж Татьяна? И
