Нашлось тут и еще кое-что – последнее открытие, тоже маленькое и убийственное. Я нашла его в кармане пальто, давно висящего на плечиках в шкафу. Конверт был надорван; штемпель был американский; содержание было кратким.
Я перечитала это письмо, стоя у изножия кровати Констанцы. Я читала и перечитывала его, пока текст не стал неразличим из-за слез. Я по-прежнему стояла на месте, когда в комнату вошел Френк. Я увидела, что взгляд его упал на груду коробок с лекарствами, затем он увидел мои слезы и листик бумаги в руке. Не говоря ни слова, он обнял меня и привлек к себе, пока я плакала над этим свидетельством любви – и предательства.
Френк сказал, что мы должны быть очень внимательны. Он сказал, что круглосуточной сиделки недостаточно; он сказал, что, хотя мы изъяли все эти препараты, всегда могут найтись и другие методы, другое оружие.
– Если она решит умереть, – сказал он, – то всегда найдет способ.
В этом он оказался прав. За день до нашей свадьбы Констанца разбила стакан и перерезала запястья.
Свадьба была перенесена. В тот день, когда она должна была состояться, я сидела с Френком в его квартире. Он сказал:
– Послушай, Виктория. Если кто-то хочет добиться успеха в своем намерении, он делает это за запертыми дверями. И делает глубокий разрез вдоль артерии, выше ее, а не поперек – и не в своей спальне, зная, что через десять минут появится опытная медсестра. Это не была попытка самоубийства. Это было послание тебе. Это предупреждение.
– Как ты можешь так говорить?!
– Послушай, я не сомневаюсь, что твоя крестная мать в самом деле больна – и в определенном смысле она нездорова вот уже много лет. Но я предполагаю, что она предпочитает всегда быть живой, как бы она ни заигрывала со смертью. Ей это нравится. Она оживает от ощущения битв и сражений. Пока она будет считать, что может увести тебя от меня, она с собой не покончит. Кто угодно, но только не Констанца.
– Но почему, Френк? Почему?
– Представления не имею. Такая уж она есть, – просто ответил он.
Такая она была и такой продолжала оставаться. Шло время, месяц за месяцем. Лето перешло в осень, и состояние Констанцы стало улучшаться.
С помощью транквилизаторов, отдыха и хорошего ухода она явно пошла на поправку. Вот она покинула свою спальню; на другой день она объявила, что чувствует прилив сил, даже может прогуляться. Через день она уже смогла встретиться с друзьями, а еще через день настоятельно потребовала возвращения в мастерскую. К ней вернулся аппетит; она казалась спокойной, здравомыслящей – и полной раскаяния. Она униженно извинялась за все тревоги и беспокойства, которые мне доставляла, за то, что на меня свалилась ее часть работы, за то, что пришлось отложить мою свадьбу.
– Теперь я все понимаю, – тихо сказала она мне однажды. – Я с самого начала была права относительно Френка. Понять не могу, почему я потом так настроилась против него. Он был очень добр ко мне, Виктория.
Я не поверила ей, услышав эти слова, но во мне стала зарождаться надежда. Я позволила себе думать: еще пару недель, самое большое месяц… Но я ошибалась. Столь же внезапно, как наступило улучшение, возникали рецидивы. Порой они приходили постепенно, когда она с ужасающей медлительностью начинала терять энергию, процесс этот я наблюдала с содроганием, а порой рецидив наступал внезапно и без предупреждения.
Эти переходы от здоровья к недомоганию, от надежды к отчаянию предельно измотали меня. Я пыталась разобраться с грудой заказов: некоторые пришлось отложить, как, например, шато во Франции; некоторые отменить, несмотря на возмущение клиентов; часть была в хаотичном состоянии, ибо телефонные звонки Констанцы, с помощью которых она давала противоречивые указания, заставляли ассистентов нервничать.
Я чувствовала, что никуда не могу от нее деться: она постоянно разыскивала меня по телефону, была ли я с клиентом или с Френком. Она могла позвонить в три утра, потом в четыре и потом – в шесть.
– Почему ты здесь? – кричала она. – Неужели и сейчас ты должна быть с ним? Виктория, ты мне нужна.
Сначала с помощью Френка я как-то справлялась: он постоянно был рядом, успокаивая и поддерживая меня. Но по мере того, как шли недели, превращающиеся в месяцы, я видела, что он тоже начинает меняться. Он больше не обсуждал со мной, что здоровье моей крестной матери идет на поправку или еще оставляет желать лучшего. Лицо его застывало в маске нетерпения, когда я заговаривала на эти темы. Мы все чаще разлучались, когда я проводила все больше и больше времени в делах, пытаясь справиться с ними, а Френк пропадал в своей лаборатории. А в тех случаях, когда барьеры между нами были готовы рухнуть, вмешивалась Констанца. Казалось, у нее было интуитивное ощущение подходящего момента. И как-то раз, выслушав десять телефонных трелей, я, сдавшись, подняла трубку, но Френк резко нажал на рычаг.
– Оставь, – гневно сказал он. – Ради Бога, прекрати. Оставь все это.
В ту ночь мы поссорились – то была наша самая худшая и болезненная ссора, полная обвинений и упреков. Утро застало нас в молчании, когда мы сидели напротив друг друга за кухонным столом. Я чувствовала себя отчаявшейся и униженной. Наконец Френк перегнулся через стол и взял меня за руку.
– Ты понимаешь, – сказал он, – что происходит с нами? Мы не можем побыть наедине. И вот что я сделаю – на следующей неделе мы поженимся. И на этот раз я хочу, чтобы ты дала мне слово: что бы ни
