случилось, мы не будем откладывать. Ты обещаешь?
Я сказала, что да, обещаю.
В тот же день Констанца явилась в мастерскую на Пятьдесят седьмой улице в хорошем деловом настроении. Все утро она с помощниками трудилась в своей привычной манере – изобретательно, с веселой слаженностью. Около двенадцати должны были явиться будущие перспективные клиенты, что заставляло меня несколько нервничать, но при их появлении Констанца была безукоризненна. Мы обсудили внешний облик помещений, цветовую гамму, порядок работ, их расписание. К половине первого мы с Констанцей стали показывать этим клиентам, мужу и жене, убежденным консерваторам, мастерскую. Там стол, сказала Констанца, некий особенный стол, который она хотела бы продемонстрировать, отличная работа некоего ирландца из штата Джорджия. Подойдя к столу, Констанца остановилась.
– Виктория, – тихим голосом сказала она, – кто повесил тут это зеркало? Кажется, я выразилась достаточно ясно. Я сказала: никаких зеркал.
Зеркало французской работы восемнадцатого века в тяжелой позолоченной раме висело на стене. Констанца какое-то время смотрела в него. Рядом с ней стояла огромная и очень ценная китайская ваза. Не говоря ни слова, она схватила ее и запустила прямиком в зеркало. Все разлетелось вдребезги – и ваза, и зеркало. Осколки стекла полетели во все стороны. Кто-то, как я предполагаю, клиент, сказал:
– Что тут, черт побери, делается?
Констанца, расправившись с вазой и зеркалом, принялась за другие предметы. Она расшвыривала их налево и направо, они летели бурным водопадом: коробки, канделябры, лампы. Наткнувшись на антикварный стул, она схватила осколок стекла и стала резать шелк обивки, затем миткалевую подкладку и, наконец, вырывать пряди конского волоса.
Она разломала стул в куски и раскидала их. Клиенты, конечно, сбежали задолго до того, как она расправилась со стулом. Я понимала, что они уже никогда больше не вернутся. Эта история, а они были достаточно известными людьми, к вечеру разойдется по всему Нью-Йорку.
Констанцу доставили домой в ее квартиру и приставили к ней круглосуточную сиделку. Пригласили нового врача. Прошло два дня; миновало три. Наконец мне пришлось признаться Френку, что случилось. Я пыталась объяснить, что вся сцена носила бредовый характер. С мрачным лицом он выслушал меня до конца, а потом взял за руку.
– Надевай пальто, – сказал он. – Я тебе кое-что покажу. Поехали со мной в институт.
– Я хочу показать, что представляет собой твоя крестная мать, – сказал он, вводя меня в лабораторию. – В последний раз я пытаюсь убедить тебя. Смотри. – Он усадил меня на стул. Передо мной на столе были два микроскопа. – Взгляни на эти слайды и скажи, что ты видишь.
«В последний раз» – эти слова перепугали меня. Я видела, с какой силой эмоции владеют им; я чувствовала их, когда он прикасался ко мне. И лаборатория испугала меня своими медицинскими запахами, голубоватым свечением ламп. Плитки пола были белыми, квадратными, каждая сторона по двенадцать дюймов. У каждого предмета здесь было свое предназначение: у всех слайдов, у всех пробирок были этикетки. Вокруг нас располагались высокоточные инструменты. Да, я опасалась лабораторий, в которых не было места никакой неопределенности, если не считать беспорядочного движения клеток в окулярах микроскопа. Здесь не играли полутона и не могло быть различных истолкований фактов: что-то или так – или не так. Я могла понять, почему Френк говорил мне, что правда всегда проста.
Наконец я неохотно приникла к окуляру. Френк стоял за мной. Он сказал:
– И тут и там образцы крови, увеличенные в несколько тысяч раз. На слайде справа – кровь, взятая у здорового человека. Округлые образования, которые ты видишь – это белые кровяные тельца, а те, что напоминают маленькие палочки, – это вирусы. Ты видишь, как действуют белые тельца? Они преследуют вирусы, нападают на них и, если хочешь, обезоруживают их. Даже в здоровом теле идет такая война. Она продолжается беспрерывно. Стоит только попасть в пределы тела вирусу, микробу, как организм сразу же отряжает на защиту белые кровяные тельца. А теперь посмотри в левый микроскоп. Этот образчик крови взят у человека, который умирает от лейкемии. Защита организма, его иммунная система отступает. Больше того, она терпит поражение. Белые кровяные тельца, которые должны служить организму защитой, сами подвергаются нападению. Организм разрушается.
Он остановился. Я выпрямилась. Он мягко сказал:
– Ты понимаешь? Я показал это тебе, потому что только так я могу объяснить: лично для меня второй слайд – это олицетворение Констанцы.
– Ты говоришь чудовищные вещи.
– Знаю. Но я в этом убежден. Я далеко не так жестокосерден, как тебе кажется. Я могу и пожалеть ее, но до определенного предела. Я знаю, что, должно быть, имеются причины, в силу которых она стала такой. – Он напрягся. – Я не верю в представление о чистом зле. Думаю, никогда и не поверю. Тем не менее я воспринимаю ее как зло. Я видел это в Монтегю Штерне. В близнецах Ван Дайнемах. И вижу по нас. И тут я подвожу черту – именно сейчас. – Помолчав, он продолжил: – Если хочешь, можешь осуждать мое мнение, но я считаю большой ошибкой думать, что можно мирно сосуществовать рядом со злом.
Снова наступило молчание. Я слышала в его голосе и мольбу, и гордость, и несгибаемую убежденность идеалиста в то, чему он был глубоко предан. Я подумала: я так и предполагала, мы придем к этому. Я не отводила глаз от белых плиток пола: двенадцать дюймов в одну сторону, двенадцать – в другую.
– Могу я сказать кое-что еще? – Он наклонился ко мне. – Изучая медицину, я сталкивался с людьми, которые, умирая, страстно хотели поправиться и жить дальше. Ребятишки. Мужчины и женщины лет двадцати или тридцати, люди, которые должны были поддерживать и защищать своих близких. Отцы, которые хотели жить ради своих жен и детей. Как страстно они рвались к жизни; мне приходилось проводить с ними время, зная, что они умирают. Вот почему, как видишь, я не реагировал, когда твоя крестная попыталась перерезать себе вены. В физическом смысле она не больна. Все при ней. У нее есть твоя любовь. Все, что необходимо для нормальной жизни. Если она решит умереть, значит, таково будет ее решение. И подведет ее к такому решению врожденная злобность характера.
– Она в самом деле больна, Френк. В твоих словах далеко не вся правда. Больно ее мышление…
– Возможно, – коротко бросил он. – Порой я и сам в это верю. А порой крепко сомневаюсь. Да, ей свойственны некоторые слабости, и у нее высокий уровень притязаний. Я думаю, она сейчас в печали – в искренней печали, но, требуя, чтобы нянчились с ней, лелеяли ее, она хочет довести себя до полного краха. И пока такая политика приносит результаты, она будет ее придерживаться. Мы назначили дату нашей свадьбы – она перерезала себе вены. Она швыряет вазы и раскалывает зеркала. Тебе не кажется, что ей довольно удобно считать себя серьезно больной? Циклы ее припадков без труда можно предсказать. И
