– Продолжайте.
– Когда я был там – это очень уединенное и пустынное место, хотя оно мне не казалось таким; когда я был там, то чувствовал… огромный подъем. Весь мир словно был открыт передо мной. Моя женитьба, так я думал тогда, открывает неисчерпаемые возможности. Земля обетованная. – Он снова замолчал.
Бланш мягко напомнила ему:
– Земля обетованная? Вы имеете в виду то место или ваш брак?
– Ох, и то, и другое, – ответил он. – И место, и брак – в то время они были так тесно связаны друг с другом. Я надеялся достичь земли обетованной. Моя жена… – Голос у него прервался.
Бланш увидела, как он склонил голову, а затем закрыл лицо руками. Она увидела, как он буквально сломался, этот человек, которому никогда не изменяла сдержанность. Больше он не произнес ни слова. Она видела, как он старается справиться со своей печалью. На глазах ее выступили слезы; она сидела не шевелясь, давая ему возможность выплакаться.
Несколько позже, когда он успокоился, она поднялась. Она понимала, он не хочет, чтобы она смотрела на него, он стесняется, что она видела его в таком виде, открытым и уязвимым, со следами впустую прожитых лет.
Она легко и нежно коснулась его руки.
– Оставайтесь здесь, – сказала она. – Стойте у окна. А я спою для вас. Вам же нравится, как я пою. – Она помолчала. – Поэтому, наверно, я и очутилась здесь, теперь я это понимаю. Из-за своего голоса. Я спою вам Lieder – как пела в первый наш вечер.
Стоя в центре комнаты, она перевела дыхание. Ее голос взлетел и затем спустился вниз по октаве. Она откинула назад локоны девушки из варьете и ангельским голосом вывела первые такты Lieder. Голос был чистым и высоким. Штерн, стоя лицом к окну, к залитому огнями городу, слышал его переливы: высокий, нежный, мягкий и искренний голос. Он видел себя и свою жену, как они идут бок о бок по узкой тропинке, проложенной в снегу. Они подходят к перилам террасы и вглядываются в манящее пространство. «Все это может стать нашим…» Он по-прежнему верил, что тогда им все было под силу. Но уже не сейчас: слишком много прошло лет, слишком много совершено ошибок. И им, он понимал, и его женой. И если их брак стал тюрьмой, подобием ада, то и себя он должен корить за это.
С его стороны было слишком мало доверия; он настолько сковал себя обручами воли, что сердце не могло произнести ни звука. Может, все сложилось бы по-другому, не опасайся он заговорить о любви? Может быть, грустно подумал он, но только может быть.
Он обрел способность чувствовать музыку, которая раскрепощала его, давала отдохновение, уносила его в мир покоя и счастья. Это, по крайней мере, еще у него осталось; это не подвергалось уничтожению. Он удивленно подумал: музыка этого голоса говорит, что есть и другой мир. Поняв это, он испытал огромное облегчение, словно распахнулась дверь его тюрьмы и, наконец, за фигурой своей жены он разглядел ту свободу, к которой стремился, мир и покой, как и одиночество и уединение.
Когда смолкли последние ноты голоса Бланш, он коротко обнял ее. Она поняла, догадался он, что встреч больше не будет. И он не сомневался, что она приняла это как должное. Он сжал ее руки, благодаря за голос, которым она была одарена.
Покинув здание, он пересек улицу. Он никогда раньше этого не делал, и нарушение привычного порядка вещей застало того, кто следил за ним, врасплох. Он торопливо повернулся, делая вид, что рассматривает витрину; Штерн, проходя рядом с ним, вежливо поклонился и приподнял шляпу.
Этим же вечером, когда они с женой вернулись со званого обеда, Констанца завела речь о своей поездке в Англию, о крестинах и об Окленде. Его имя она произнесла с подчеркнутым ударением. Штерн никак не отреагировал. Он продолжал слушать песню, которую исполняли для него днем. В ее пределах он был в безопасности.
– Ну, Бокс, так что ты думаешь? – сказала Констанца, беря шпица на руки и целуя его в нос. – Ехать мне в Англию? Стоит ли мне так доводить Монтегю? Заставить ли его ревновать? Он становится жутко ревнивым, когда я завожу речь об Окленде, – ты это заметил? О, еще бы. Ну, до чего умная маленькая собачка! А ты не ревнуешь, нет? Ты не обращаешь внимания, кого я люблю…
– Констанца, не веди себя как ребенок. – Штерн резко поставил стакан с виски. – Ты слишком цацкаешься с собакой. Делаешь его просто карманным созданием.
– Им это нравится. – Констанца мрачно глянула на мужа. – Не то что тебе, дорогой? Видишь? Бокс даже целует меня.
– Констанца, уже поздно. Я иду спать.
– Ты не хочешь поговорить об Англии? А я думала, что ты еще как хочешь. Я вижу по твоему лицу.
– Обсуждать тут нечего. Я просил тебя отказаться от поездки…
– Просил меня? – Констанца опустила Бокса. – О, ты всегда только просишь. Надоело! Почему ты не запретишь мне ехать? Не скажешь «нет»! Ведь, кстати, и тебе бы этого хотелось. Ты не можешь вынести мысли, что я поеду. Каждый раз, когда я упоминаю Окленда, твое лицо приобретает такое мрачное выражение!
– Ты преувеличиваешь. Я не собираюсь запрещать тебе делать все, что угодно. Ты сама должна сделать выбор.
– Я его и сделала – о чем тебе и сказала. И ты не можешь остановить меня. Я поеду. Если ты попробуешь запрещать, это будет только забавно, вот и все. У тебя появится возможность убедиться, насколько я тебе не подчиняюсь…
– Констанца, перестань играть в эти дурацкие игры. Если ты хочешь видеть рядом с собой мужа, который ведет себя, словно отец-тиран, то тебе надо было выйти замуж за кого-то другого.
– Действительно надо было! – Констанца, которая мгновение назад была в непрерывном движении, застыла на месте. Она устремила на Штерна внимательный оценивающий взгляд. Штерн, который был женат достаточно долгое время, чтобы понимать, что за этой театральной мизансценой последует какой-то взрыв, поднялся.
– Может, ты и прав. Я должна была выйти замуж за кого-то другого, – задумчиво продолжила она. –
