– Пока еще ты по-прежнему моя жена, Констанца, – сухо сказал Штерн. Он понимал, в какую ловушку может загнать его жалость. Он не смог бы устоять перед ее слезами.
– Пока еще. Пока еще по-прежнему твоя жена? – Констанца болезненно сморщилась. – Мне не нравится это «пока еще».
– Констанца, уже очень поздно. – Штерн приобнял ее. – Ты устала. Иди спать.
– Если бы я сказала… – Она подняла на него глаза. – Если бы я сказала, что все же люблю тебя, и очень сильно, изменилось бы что-нибудь? Что ты тогда ответил бы?
Штерн задумался. Он пытался понять, каков был бы его ответ – год назад, час назад. Он осторожно снял руку с ее плеча.
– Дорогая, – ответил он, и в его голосе звучали мягкость и печаль, – я бы сказал, что ты слишком поздно сделала это необычное признание.
– Ты уверен?
– Боюсь, что да.
– Тогда я еду в Винтеркомб. – Она вцепилась в его руку.
Штерн мягко высвободился из ее хватки.
– Моя дорогая, – сказал он. – Это твое право. И твой выбор.
2
Констанца в самом деле прибыла на мои крестины. Надежда, что ее поступок может спровоцировать какой-то кризис в отношениях со Штерном, явно приободрила ее, хотя я не уверена, поехала бы она, если бы Штерн ей запретил. Возможно, ничего бы не изменилось: чем больше Констанце запрещали, тем отчаяннее она старалась нарушить запреты. Она привыкла существовать, балансируя на грани войны. Как бы там ни было, она покинула Нью-Йорк в начале нового, 1939 года. Крестины должны были состояться в середине января. Ее решение оказаться на крестинах и тот факт, что Окленд согласился принять ее в роли крестной матери, вызвало беспокойство в Винтеркомбе. Констанца испытывала удовольствие при мысли о том, что Окленд и Джейн, которые практически не ссорились, близки к размолвке из-за этого решения.
Роды у моей матери Джейн были трудными, и она была еще слаба. Все эти недели она не выражала свое нежелание видеть Констанцу в роли моей крестной матери; она позволила себе высказаться по этому поводу лишь за день до моих крестин, за день до появления Констанцы.
Все утро она ничего не говорила, хотя чувство приближающейся беды с каждым часом становилось все острее. Днем – врачи настаивали, что каждый день она должна отдыхать, – она окончательно решила, что должна воспротивиться. Времени у нее почти не оставалось: Окленд, который помогал ей укладываться в постель, собирался пойти прогуляться со Стини и Фредди.
В спальне стояла тишина. На каминной решетке тлели угли. В ногах кровати стояла колыбелька. Комната была той же самой – с высоким окном, в которой оставался Окленд все месяцы своей болезни. По этой же причине Джейн, обосновавшись в Винтеркомбе в роли новобрачной, и выбрала ее.
И ее ребенок родился в этой же комнате. Здесь же – отвергая все условности своего времени и своего класса – она и спала с Оклендом. Все пространство ее жизни было заполнено ее браком. Окленд спал с левой стороны, а Джейн – с правой. Если его не оказывалось рядом, ей было трудно уснуть, коль скоро она не ощущала успокаивающее тепло его тела. Без кого-либо из них комната пустела, пуста была кровать.
Джейн видела перед собой высокое окно; в ногах стояла колыбелька. Тлели красные угли в камине. Окленд нагнулся поцеловать ее. Понимая, что она выбрала не ту минуту, да и слишком поздно, Джейн все же прибегла к рациональным возражениям, чувствуя в то же время какое-то иррациональное смущение. Она сказала, что идея выбрать Констанцу крестной матерью беспокоит ее. Главное в крестных родителях заключается в том, что они должны быть христианами, в противном случае вся церемония становится бессмысленной. Констанца же, сказала она, сама объявила, что она атеистка, и, когда в последний раз приезжала в Винтеркомб, откровенно отказалась посещать церковь.
– Окленд, – устало сказала Джейн. – Ох, Окленд, почему ты согласился? Я не могу этого понять.
Окленд, который и сам толком не понимал, почему дал согласие – если не считать, что, когда Констанца настаивала, оспорить ее желание было нелегко, – и который жалел, что пошел на это, не мог сдержать раздражения. У их ребенка должно быть два крестных отца и две крестные матери, указал он. Моими крестными отцами станут Векстон и Фредди, и никто из них не отличается особым христианским рвением.
– Фредди ходит в церковь, – сказала Джейн. – Когда он здесь, то ходит в церковь.
– Дорогая, ради Бога! Ходим мы, и он не хочет казаться невежливым по отношению к нам. А Векстона там и не видно, так где твои возражения?
– Фредди хороший человек. Как и Векстон. Я знаю, что он очень религиозен, но по-своему. Ох, Окленд, я не могу этого объяснить.
– Радость моя, я вижу, что не можешь. Думаю, истина в том, что ты не любишь Констанцу. Почему бы не проявить честность и не признаться себе в этом?
– Это неправда. По сути, я не то что не люблю ее. Просто я думаю, что этот выбор ошибочен. Она не в состоянии понять… многое для нее несущественно и бессмысленно. И кроме того, что мы будем делать с Мод?
– Я уже говорил тебе. Мод согласилась приехать.
– Трудно поверить, что она изъявит такое желание. И в присутствии Констанцы. Если они столкнутся, Мод уложит Констанцу на месте, прямо у купели.
Окленд улыбнулся:
– Нет, ничего не произойдет. Она мне обещала. Она будет вести себя безукоризненно. Кроме того, она ведь тоже крестная мать. Она не будет обращать внимания на Констанцу, если это тебя беспокоит.
– Это ужасно. Не могу даже думать об этом. Крестины должны быть полны радости. Празднование,
