– Оба ствола? – Констанца поежилась.
– Я хотел быть уверен. С одного выстрела я мог промахнуться. Я не сомневался, что пойду на это. Я хотел уложить его на месте.
– Из этого ружья можно было бы убить в упор?
– О, да. Разве ты никогда не видела, чем кончаются несчастные случаи на охоте?
– Нет. Никогда. Пожалуйста, возьми меня за руку, Окленд. И не выпускай. Я хочу все знать. Я хочу понять. Но это пугает меня. Вот видишь. Обними меня рукой – да, вот так. Теперь ты можешь мне рассказывать дальше, очень тихо и спокойно. Видишь, как я близка к тебе? Между нами никогда не было тайн – кроме этой одной. Ты же мой брат – нет, куда ближе, чем брат. Ты однажды спас мне жизнь. Прошу тебя, Окленд, рассказывай. Значит, ты зарядил ружье. Оба ствола. И пошел дальше по тропе…
Констанца положила голову ему на плечо. Он чувствовал, как напряжена ее спина. Ее мягкое пальто было очень тонким. Его рука обняла ее, и он чувствовал, как при дыхании выпуклость ее груди касается его пальцев. Женская грудь. Ее прикосновения показались Окленду странными и непривычными. Констанца так напоминала ребенка: маленькая, как девочка; у нее, как у ребенка, перехватывало дыхание, когда она приходила в возбуждение. Он продолжал думать о ней, как о ребенке, но у этого ребенка была грудь женщины. Он переместил руку повыше, так, что она легла ей на плечо. Он устремил взгляд в сторону озера, гладь которого расцвечивали последние лучи заходящего солнца. Два вечера один за другим, подумал он, когда в сумерках шел разговор о прошлом.
– Констанца, об этом трудно говорить.
– Тем не менее говори.
– Ты хочешь слушать?
– Я хочу услышать.
– Хорошо. Значит, я зарядил ружье. И пошел по тропе в лес.
– А ты знал о капкане? О Господи, Окленд, знал ли ты? – Она плотнее прижалась к нему. Ее начало колотить. Под пальто ее била дрожь. Окленд погладил ее по руке. Он не отрывал взгляд от озера. – Нет. Я ничего не знал о капкане. Ловушки на людей были противозаконны. Мой отец мог орать, что поставит их, но всерьез я его слова не воспринимал. Я не имел представления, что он там стоит. Во всяком случае, это было неважно, потому что я остановился.
– Ты остановился?
– Просто встал на месте. На середине тропы. Я пришел в себя, вроде так принято говорить. Я увидел себя, как крадусь по тропе с ружьем в руках, собираясь кого-то убить. Наверно, увидел, как я смешон. Не опасен, скорее всего не опасен, а просто смешон.
– Ты хотел убить того, кто вызывал у тебя ненависть! И это показалось тебе смешным?!
– Констанца, неужели так трудно понять? Я посмотрел на все свои действия как бы со стороны, и они мне показались абсурдными. Семнадцатилетний мальчишка, полный драматических страстей, преисполненный желания отомстить за честь матери. Все это было абсурдом. Так что я вернулся обратно и снова засунул ружье под груду одежды. Пошел в дом и стал играть в бильярд. – Он помолчал. – А на следующий день, после несчастного случая, когда твоего отца принесли в дом… Вот тогда это и случилось.
Он повернулся взглянуть на нее.
– Думаю, это была ты, Констанца. То, как ты закричала. То, как ты посмотрела на меня. Мне показалось, что ты читаешь мои мысли. Мне показалось, ты знала, что я собирался сделать. Тогда я почувствовал себя в роли убийцы. Словно бы это я убил его. Ты заставила меня устыдиться.
Окленд вздохнул.
– Вот, собственно, и все. На следующий день я подошел к отцу. Я хотел признаться ему. Как ни странно, он был очень добр со мной. Он полностью понял меня. Я так и не рассказал ему, почему хотел убить Шоукросса, – о матери я и не заикнулся. Он, конечно, и так все знал. Я видел это по его лицу. Он обладал своеобразным достоинством. Он был далеко не так глуп, как порой казался. Я показал ему, где спрятал ружья. Думаю, это он вернул их на место.
Наступило молчание. Констанца передернулась. Она отодвинулась. Она плотно прижала ладони ко лбу. Ничего не видя перед собой, она смотрела на деревья, на озеро, на сгущающиеся сумерки.
– А я думала, что это ты убил его. – В тоне ее было сожаление. – Я увидела это по твоему лицу, когда его принесли в дом. Я смотрела на своего отца, лежащего на носилках под этими вульгарными клетчатыми пледами. Затем я посмотрела на тебя. И словно бы опознала тебя. Я была уверена – так уверена! Меня словно стрелой пронзило. И я верила до сих пор. Никому не говорила. Все двадцать лет. Понимаешь, если это был ты, то тогда это имело смысл.
Она потянулась к его руке и зажала ее между ладонями.
– Окленд, ты не соврал мне? Ты обещал, что не будешь врать. Можешь ли ты посмотреть мне в глаза и сказать, просто взять и сказать: «Я его не убивал».
– Я его не убивал, Констанца. Я хотел убить его. Я даже готовился убить его в течение… какого времени? Шести часов? Восьми? Но я этого не сделал. Армия научила меня убивать, но даже тогда это получалось у меня не лучшим образом. Чтобы уметь убивать, надо получать удовольствие от этого, я думаю. Или очень бояться. Одно или другое.
Окленд произнес это тихим голосом. Констанца заплакала. Она прижала ладони ему к лицу. Она прикрыла глаза Окленда.
– Ох, не гляди так на меня, Окленд, – и не говори так. Я не хочу видеть тебя таким. Ты выглядишь таким усталым и старым… и в тебе есть горечь. Ты стал совсем другим.
– Я и есть другой.
– Я верю тебе. – Встав, она возбужденно стала ходить взад и вперед. – Ты не можешь мне врать. Но я не понимаю. Кто-то другой должен был убить его, значит… кто-то это сделал. Это был не несчастный
