вернуло ему трезвость мысли. Он предполагал, что зрелище небесного тела разочарует его: рассеянные частицы, пыль и газы; он не сомневался, что смотреть тут будет не на что. Но как только он увидел комету, то понял, что ошибался. Комета поразила его, как и всех собравшихся. Когда он, вскрикнув, ткнул в нее пальцем, все разговоры мгновенно стихли; среди тех, кто собрался на террасе, воцарилась мертвая тишина.
Через весь небосвод протянулась длинная, изогнутая светящаяся полоса. На фоне дуги кометы звезды поблекли, подчеркивая угольную черноту безбрежного неба, через которое в молчании тянулся огромный след.
Ее появление, подумал Окленд, носит пугающе неземной характер: неуклонное движение, сияние и тишина. Небо стремительно занималось заревом, и он ожидал, что его могут сопровождать треск пожарища, грохот взрывов и даже рев моторов, как у автомобиля или у аэроплана, но комета, как и звезды, была полна молчания, поэтому, решил Окленд, она потрясает и ужасает. И еще потому, что он на мгновение смог получить представление о будущем. Ибо комета, конечно же, вернется ровно через семьдесят два года – не раньше. В следующий раз ее увидят в 1986 году: дата эта казалась загадочной, непредставимой, чужой. К тому времени ему должно будет быть… девяносто два года. Столько он не проживет; в этом-то Окленд был уверен. Время это лежало от него в непредставимой дали. Он продолжал смотреть на комету, в первый раз в жизни поняв, что видит зрелище, которое больше никогда не предстанет его глазам.
В долю секунды Окленд осознал, что он смертен. Эта мысль опечалила и рассердила его. Так мало лет, подумал Окленд. Но прежде, чем все кончится, он рискнет сделать то, к чему его неодолимо влечет, то, что доставит ему счастье.
Нетерпеливо повернувшись, он кинулся бежать. Он должен быть с Дженной, и его не волновало, какие мысли вызовет его исчезновение. Жизнь так коротка, думал Окленд, спеша в сторону конюшен; там, как Дженна и обещала, она встретит его. Он ускорил шаги, никто не заметил его исчезновение, кроме Джейн Канингхэм, которая, как всегда, наблюдала за ним.
Сладость вечернего воздуха наполняла легкие Окленда. Его снова охватило ликование. «Сегодня вечером я могу сделать все, что угодно», – сказал себе Окленд и, пустившись бежать, оглянулся из-за плеча.
Но нет, никто не звал его, никто не выкликал его имя, и – гораздо позднее – никто не спросит, куда он исчез.
А что же остальные? Кое-кто из них был просто испуган. Даже Дентон почувствовал, что им овладевает меланхолия: он стал думать о своих негнущихся суставах, об одышке, о том, что могила не так уж и далека. Гвен, накинувшая свою котиковую шубку с горностаевым воротником, стояла рядом с Шоукроссом, понимая, как убийственно реальность действует на ожидания.
Она жаждала безоблачного счастья, но теперь она разрывалась между надеждой и паникой. Сегодня она в первый раз задумалась над своей любовной связью. Она больше не может отбрасывать сомнения, которые давно копятся у нее в подсознании. И она не может не признать, что их более чем достаточно. То ли она любит Эдди, то ли она не любит его. Он любит ее или нет? Она и любовница, она и мать. И в первый раз эти две роли стали противостоять друг другу, и она отчаянно боялась, что ее постигнет страшная кара.
Она грешна; глядя на комету, она не могла отделаться от этих мыслей. Она не ошибалась, она грешила. Эдди расхохочется, услышав это слово, но она больше не позволит себе попасть под его влияние. Ничто, решила она, не может извинить подобное поведение – стыд снедал ее. Она видела себя ребенком, послушно внимающим отцу; он читает Библию, и сейчас Гвен не сомневалась, что всегда знала: за грехом следует воздаяние.
Эдди взял за руку, но она отдернула ее. Ей придется искать себе прощения, она порвет с этой связью и никогда больше не позволит искушению овладеть ею. Эдди удивленно посмотрел на нее, но Гвен даже не заметила его взгляда. Она пыталась понять, какое наказание может ее ждать, и, борясь с непонятным ужасом, прикидывала, с какой стороны оно явится.
Она не позволит себе сетовать на него. Конечно, нет; она не имеет права облегчать свою долю. Нет, пострадает кто-то из тех, кого она любит. Она лихорадочно стала искать в толпе гостей лица своих детей, своего мужа. И затем, резко повернувшись, устремилась в дом.
– Гвен, куда ты? – окликнул ее Шоукросс.
Гвен не обернулась.
– К Стини, – сказала она. – Я должна увидеть Стини.
Стини и Констанце было предписано оставаться наверху. Бок о бок они устроились на коленках у окна детской. Оно было распахнуто настежь, и они довольно опасно свешивались с подоконника. Стини был полон возбуждения; лицо Констанцы было бледным и замкнутым, они оба глазели в небо, где слабо светилась полоска горизонта.
Няня Темпл, чьи седые волосы поросячьим хвостиком торчали на затылке, укутав их обоих красным фланелевым одеяльцем, волновалась, стоя за их спинами. Когда Гвен, влетев в комнату, схватила Стини на руки, няня взревновала – детская была ее царством.
Гвен стала покрывать лицо Стини поцелуями. Она настояла, что сама должна уложить его в постельку, принести ему стакан молока, подоткнуть подушки, попробовать лобик, одернуть рукава ночной рубашки и подтянуть до подбородка одеяло. Но и после всего ей хотелось остаться: она помнила те ночи, когда просиживала у постели больного сына, полная уверенности, что если отойдет от него, то лишит ребенка своей защиты и он может умереть. Страх, владевший ею в те ночи, снова вернулся. Только когда она убедится, что Стини уснул и у него ровное дыхание, она позволит себе покинуть детскую.
Поглощенная своими страхами, она почти не заметила всеми забытую Констанцу – и то лишь когда няня Темпл настоятельно потребовала, чтобы ребенок отошел от раскрытого окна.
Створки его были захлопнуты, и портьеры задернуты.
– Детям пора баиньки, – сухо сказала няня.
– Спокойной ночи, Констанца, – бросила Гвен, уходя.
Констанца, которая знала, что спать все равно не будет, не стала спорить и отправилась в свою комнату.
– Я сегодня кролика похоронила, – сообщила она няне, когда та разбирала постель.
