дней, чтобы привести их в то истерическое состояние, когда ждать дальше невозможно, невыносимо, и любое действие, пусть даже самое безумное, кажется спасением. После этого он собирался в течение суток переговорить с каждым из зэков наедине у себя в палатке и сказать им две вещи: во-первых, что они не должны отчаиваться, отчаяние — самый страшный грех, все плохое, что творят люди, — от отчаяния, а во- вторых, что выход и вправду есть, он достаточно прост и доступен. Им прямо сегодня же, ничего не откладывая, надо друг с другом попрощаться и отправиться в обратный путь. То есть пойти вслед за Верой. Так же, как они раньше сообща, дружно восстанавливали Верину жизнь, они теперь должны начать восстанавливать свою жизнь и жизнь своих близких, а когда это будет сделано, вместе с ними со всеми, как бы родом повернуться и уходить, пойти назад, в прошлое.
Клейман собирался им сказать, что то, что он не раз слышал в лагере, что Вера вовсе не хочет, чтобы кто-нибудь из них шел следом за ней, — это неправда, так же, как неправда и то, что она уходит равно от всех, вообще уходит из этой жизни. Нет, она лишь не хочет никого из них звать, вести за собой насильно, каждый из них должен сам, добровольно, сделать выбор — намерен ли он и дальше жить вместе со страной и тогда он, конечно же, должен забыть о Вере — или в жизни важнее Веры для него ничего нет и он готов забыть о стране, только бы ее вернуть. Все в этом мире имеет цену, за все надо платить, и они должны это понять.
Закончить же этот разговор Клейман предполагал тем, что, насколько ему, Клейману, известно, между Верой и Сталиным около года назад устно было заключено следующее соглашение: Сталин и Вера решили как бы поделить народ так, чтобы одна его часть, безо всякой крови, без новой гражданской войны, тихо и мирно разошлась с другой в разные стороны и никто никому не мешал бы жить, как он хочет. По этому соглашению Вера обязалась перед Сталиным ни одного человека за собой назад не звать, но если кто-то сам, по свободному выбору, решит за ней следовать, препятствий чиниться ему не будет.
То есть Клейман практически все подготовил, чтобы на процессе обсуждалась не просто возможность ухода страны назад, нет, он хотел предъявить суду сотни, а то и тысячи людей, которых Вера уже увела. Это был, конечно, гениальный ход, гениальная провокация, после нее отмахнуться от Вериного дела никто бы не смог, никто бы не посмел сказать, что, пока война не кончена, со всем этим можно и нужно подождать. Все, что делал Клейман, и все, что он говорил, отличалось редкой убедительностью, и Ерошкин не сомневался, что к июню уговорить воркутинских зэков пойти вслед за Верой ему бы легко удалось.
Сидя в кабинете, он представлял себе, как поверившие Клейману воркутинцы один за другим идут назад, сначала медленно и неуверенно, только пробуя, нащупывая путь, а потом, постепенно освоившись, все более и более ходко. И уже не одни они шли, за ними потянулись все их родные, все племя, и было ясно, что это еще не конец, далеко не конец. Потому что у каждого из последних тоже была родня, он в свою очередь сманил бы ее, и так они звали бы, тянули за собой одного за другим, пока в эту проклятую, в эту бесконечную воронку не ушла бы вся страна до последнего человека.
Было чудо, что Клейман умер в начале мая, что трех недель не хватило ему на то, чтобы запустить безумный механизм. Сейчас Ерошкин понимал, что тогда и вправду было бы всё, и даже Сталин, похоже, ничего исправить бы уже не мог. Они один за другим ушли бы вслед за Верой, ушли, никого, кроме нее, не видя и ни на кого не обращая внимания. То есть Вера, если бы они ей в самом деле были нужны, просто приняла бы их из рук Клеймана, взяла, как дар, как подношение, так, будто он для нее это все и готовил. А Клейман в который раз объяснил бы себе, что снова ему не хватило лишь нескольких дней, или помешала война, или Ерошкин со Смирновым продались Вере и с помощью Сталина ставят ему палки в колеса. Но это было бы уже не важно.
Когда Ерошкин впервые прочитал весь клеймановский план, он был так потрясен, что сначала даже не разобрался, что операция планировалась на июнь-июль, то есть Клейман умер раньше и сделать, по- видимому, ничего не успел. Он боялся и напугал Смирнова, что не исключает, что что-то Клейман зэкам сказал, и этого может оказаться достаточно, может хватить, чтобы дальше все уже шло само собой. Когда месяц спустя воркутинские зэки в полном составе прибыли в Ярославль и вслед за клеймановскими бумагами поступили в его распоряжение, он чуть ли не полгода не мог успокоиться, ничем другим не мог заниматься, все ловил их, ловил. При каждом удобном случае и на допросах, и просто так, он то с одним, то с другим заводил разговор на сей счет, все пытался от них добиться, что что-то все-таки сказано было, какие-то намеки сделаны, и теперь они просто затаились, выжидают удобного момента, чтобы и впрямь отправиться назад за Верой. Он их то так, то этак наводил на эту тему, все ходил и ходил вокруг, потому что сказать прямо ничего, естественно, не мог, но ни разу за эти шесть месяцев криминала не почувствовал и в конце концов написал в Москву, что Клейман отдал Богу душу вовремя: похоже, зэки здесь невинны, как младенцы.
За эти полгода, когда, разговаривая с воркутинцами, Ерошкин отчаянно боялся одного — что он сам наведет их на эту мысль, то есть Клейман ничего им сказать не успел, и он сделает это вместо него, Ерошкин и вправду уверился, что каким-то волшебным способом все, что направлено против нее, Вера может обратить себе на пользу. Он говорил это Смирнову каждый раз, когда разговаривал с ним по телефону, писал в каждом своем донесении в Москву; Смирнов торопил его, грозился отдать под суд за саботаж, потому что все стояло, а он отвечал, что, не зная наверняка, как обстоят дела с этим клеймановским планом, ничем другим заниматься невозможно, любой свой шаг он должен двадцать раз проверить и перепроверить. Все же однажды он насчет Клеймана вдруг и сам успокоился, и Смирнова успокоил, и дальше все тридцать лет, которые ему еще оставалось жить на этом свете, отзывался о нем с подчеркнутым уважением, даже, как многие вспоминают, с сожалением.
В Ярославле, когда Ерошкин после ареста Клеймана заступал на его место, он некоторых вещей, происходивших здесь раньше, долго понять не мог. В досье Радостиной Клейман как будто с первого дня и очень аккуратно фиксировал и донесения агентов, и активные мероприятия, и допросы лиц, так или иначе привлекавшихся по этому делу, — словом, все, что с Верой было связано, и при беглом прочтении Ерошкину показалось, что картина получается полная, без больших лакун и изъятий. Но потом с этим стал разбираться дотошный Берг, и сразу же сделалось ясно, что многих документов нет. Когда-то, вне всяких сомнений, они были, но затем по неизвестной причине Клейман их уничтожил. Ерошкину тогда не показалось, что все это так уж важно, однако Берг был очень напуган и идти к Вере, пока дело не разъяснится, наотрез отказался. Ерошкин попробовал на него нажать, но ничего не добился, и ему снова пришлось заниматься клеймановским архивом.
Пропуски были странные, например, из досье было видно, что Клейман уже через неделю после того, как Вера приехала в Ярославль, считал нужным ее арестовать, выписал для этого ордер, месяц спустя он несомненно знал и то, что она возвращается назад, как будто догадывался и как она это делает, однако Вера так и не была арестована, даже дневник ее не был изъят. Обе темы — арест Веры и изъятие ее дневников — возникли снова только через полгода, когда, Ерошкин это хорошо знал, Клейман наконец получил прямую и ясную поддержку Ежова. Но и тут на всякий случай он явно продолжал страховаться. Так, сам себе противореча, он писал, что, как Вера идет назад, раньше было совершенно непонятно. Большинство из его подчиненных, например, считало, что Вере хватает ее фотографической памяти, в свою очередь он, Клейман, подозревал, что у Веры есть какие-то записи, благодаря которым она идет, не путаясь и не петляя, однако несколько обысков, проведенных, когда ни ее, ни ее родителей дома не было, результатов не дали. Только сейчас им наконец удалось точно установить, что Вера пользуется подробнейшим дневником, причем он существует в двух экземплярах: один переплетен вместе с другими делами Волжского речного пароходства, куда Вера, переехав в Ярославль, устроилась на работу машинисткой, а второй недавно перевезен из Москвы и спрятан на чердаке среди прочей рухляди.
Таким образом, у Клеймана, если не в первый месяц жизни Веры в Ярославле, то полгода спустя во всяком случае, были все возможности изъять Верин дневник и тем самым наверняка ее остановить. Но делать это он почему-то снова не стал. В досье Ерошкин нашел лишь полстранички вялых, совершенно не характерных для Клеймана рассуждений, что теперь, когда Вера и страна давно уже идут в разные стороны, разрыв между ними большой, и неизвестно, сумеют ли работники НКВД действовать успешно на таком расстоянии. Может быть, вообще не стоит ее пугать. Это касается не только дневников, но и ее ареста.
Удивительно, но слова Клеймана — почти калька того, что в Москве точно в то же время Ерошкин слышал от Смирнова. Сначала он даже было подумал, что Клейман тогда, год назад, возможно, хотел
