не пыльная, и Бергу по силам. Берг в самом деле туда устроился, даже не забыл позвонить Ерошкину с этого склада и поблагодарить, после чего филеры один за другим стали доносить, что он заметно повеселел. Это была какая-никакая новость, и, в очередной раз разговаривая с Москвой, Ерошкин доложил ее Смирнову, на что тот ответил, что, чем черт не шутит, может и вправду стерпится-слюбится.
Однако и эти надежды продержались недолго. Через три недели безо всякой видимой причины Берг стал прогуливать, причем день за днем. Шла война, и по законам военного времени он давно, без сомнения, заработал бы себе новый срок, но когда кадровик завода, где числился Берг, позвонил Ерошкину, спросил, что с ним делать, Ерошкин прикрыл Берга, сказал, что это их человек и никакие прогулы фиксировать не надо. Что Берг и добивается нового срока, он, конечно, хорошо понимал.
Между тем Берг продолжал все быстрее и быстрее опускаться, и наверное сделать здесь было уже ничего нельзя. Дважды-трижды в неделю филеры доносили Ерошкину, что видят теперь Берга по большей части на толкучке, у старых торговых рядов, где он по дешевке сбывает книги в роскошных кожаных переплетах. Книги наверняка ворованные, и тащит он их у отца Веры. Филеры уже давно относились к Бергу с ненавистью: воровать в доме, где тебя — больного, увечного старика — приютили и пригрели, казалось им верхом низости. Это да то, что им приходилось четвертый месяц без толку следить за одним и тем же человеком — что ничего не получается, что Берг — отыгранная карта, они прекрасно понимали — озлобило их против него до последней степени. Я уже говорил, что Ерошкин никаких иллюзий насчет того, чего добивается Берг, не питал, и все-таки он медлил, не арестовывал его, не ставил на этой истории крест. Почему — Ерошкин и сам не мог себе объяснить.
Торговцем Берг был никудышным, по оценке филеров, книги он сбывал за десятую часть цены, причем никогда не тратил на себя и копейки, выручал дважды в месяц сумму, которую ему должны были платить на складе, и шел домой. Вера и ее родные по-прежнему закрывали на это воровство глаза, правда, Вера пыталась дать ему понять, что знает то, что он ей хочет сказать. Филеры доносили Ерошкину, что она теперь никогда не зовет его по фамилии, а как и при жизни Иосифа — “мой мудрец”.
Ерошкин все тянул и тянул, в итоге же арестовал Берга угрозыск. Он просто попался во время одной из облав на толкучке. Два дня у них в управлении был настоящий шухер, филер, потерявший Берга, дрожал за свою шкуру, но потом оказалось, что тот сидит в ярославской тюрьме через одну камеру от своей прежней и спокойно ждет приговора.
Несмотря на то, что все закончилось так безрадостно, Ерошкин после того как Берг получил очередные пять лет, даже думал оставить его при себе; он уже привык с ним разговаривать, советоваться и не хотел этого терять. Как аванс он через полгода перевел Берга из той камеры, где он сидел и где на десять квадратных метров было двадцать душ заключенных, в его прежнюю камеру, но Берг, похоже, подарку не обрадовался. Когда Ерошкин его вызвал, чтобы обсудить все то, что между ними накопилось, в частности, чтобы из первых уст и в деталях узнать, что происходило в доме Веры, Берг о Вере разговаривать не пожелал. Ничего не слушая, он стал требовать, чтобы его, как и положено, за воровство и прогулы отправили в лагерь или чтобы его присоединили к воркутинским Вериным людям. Держался он до крайности агрессивно, ни о чем другом говорить с ним было невозможно, и Ерошкин распорядился увести его обратно в камеру.
Той же ночью он, надеясь, что Берг хоть немного успокоился и пришел в себя, снова вызвал его на допрос, но Берг по-прежнему был возбужден и, чтобы его поддержать, Ерошкин сказал, что завтра же переговорит с турком, который теперь у воркутинцев за главного. Если тот скажет, что они Берга примут, с его, Ерошкина, стороны возражений не будет. Он еще собирался добавить, что очень сомневается, что из этой затеи выйдет толк: Берг ведь и сам знает, как воркутинцы его ненавидят, но понял, что это ничего не даст, и вызвал конвой. Утром он в самом деле велел привести к себе турка и принялся его расспрашивать, есть ли шанс, что воркутинцы Берга возьмут. Ничего подробно рассказывать ему о Берге и Вере он, конечно, не стал, только заметил, что у них ничего не получилось и Берг, по-видимому, не будет претендовать на Веру и тогда, когда по справедливости придет его очередь.
Жили воркутинцы теперь все вместе, коммуной и почти без охраны в маленьком особнячке в двух кварталах от управления НКВД. Турок был официальным председателем коммуны, вел все их дела, но Ерошкин знал, что такой вопрос, как с Бергом, они будут решать сообща, и от турка здесь мало что зависит. Он много раз слышал, что отношение зэков к Бергу начало меняться еще под Воркутой, и все равно не верил, что прямо сейчас, когда он лишь недавно жил в одном доме с Верой, они согласятся его принять. Через год или через два, когда эта история забудется, — может быть, но не сейчас. Турок, однако, его успокоил: сказал, что он, конечно, с каждым снова переговорит, но твердо уверен, что все будет в порядке. Последняя зима сделала их другими людьми, единственное, что в настоящее время их волнует, чем они заняты дни напролет, — это восстановление Веры. Берг тут им совершенно необходим. Без Берга им не восстановить огромный и, как они понимают, самый главный кусок жизни Веры, — то, когда она жила с Иосифом, когда родила трех своих дочерей и пошла назад. Только Берг хоть что-то знает об этих пятнадцати годах, и поэтому они готовы закрыть глаза на все. Раньше они, конечно, безумно ревновали, ненавидели его за то, что он, не соблюдая никаких правил, пытался перехватить у них Веру, но теперь, когда Вера не стала с ним жить, значения это уже не имеет, подвел турок черту.
Вечером, позвонив с вахты, он подтвердил, что да, зэки ждут Берга, более того, понимая, как ему сейчас тяжело, будут с ним и заботливы, и внимательны. Ерошкин тогда же сообщил это Бергу и следующим утром отдал распоряжение перевести его к воркутинцам. Встретили его и вправду очень хорошо, и Ерошкин, получив это известие, успокоился; дальше он интересовался судьбой Берга только от случая к случаю.
Все-таки ему было известно, что Берг среди воркутинцев почти сразу пришел в себя. Его ум, воля, но, главное, конечно, то, что Берг был единственным владельцем огромного куска Вериной жизни, быстро поставили его в исключительное положение. Зэки отчасти даже были готовы оправдать его нынешнюю жизнь с Верой, они говорили, что только так, выдав себя за своего брата Иосифа, Берг мог узнать то, без чего их сегодняшние знания о Вере были бы неполны. В итоге через год Берг фактически возглавил все дело восстановления Веры. Об этом Ерошкин знал от турка, сам он с Бергом после его переезда к воркутинцам не виделся ни разу. Турок сначала докладывал ему о Берге и зэках с явным удовлетворением; всем им он спас жизнь в зиму сорок первого — сорок второго года, всех выходил и с тех пор, относясь как к детям, любил, чтобы в его хозяйстве был порядок. Но потом тон его стал меняться, и Ерошкин это заметил, хотя большого значения не придал. До Берга авторитет турка у зэков был непререкаем, теперь же шаг за шагом Берг принялся его теснить. Первое время они спрашивали Берга только о Вере, но потом, убедившись, что она не зря ценила его и звала “мой мудрец”, начали обращаться и по другим поводам. Однажды турок вдруг обнаружил, что остался один: меньше, чем в месяц зэки скопом перебежали под крыло Берга. В сущности, положение турка было еще хуже, он сделался для них изгоем, чем-то вроде человека второго сорта, ведь он не только никогда не любил Веру, но даже ни разу в жизни ее не видел.
Конечно, турок должен был переживать такое предательство очень тяжело, но что из этого может вылупиться, Ерошкин предвидеть не мог. В декабре сорок третьего года на имя председателя областного управления НКВД неожиданно пришел донос, посланный обычной почтой и подписанный турком. В нем Ерошкин ставился в известность, что Берг, ссылаясь на авторитет Клеймана, активно убеждает воркутинцев повернуть и вслед за Верой уйти назад. Говорит им, что именно этого и ждет от них Вера. Вне всяких сомнений, дело было до крайности серьезным. Год назад Ерошкин думал, что, слава Богу, Клейман наконец мертв, и тут вдруг Берг решил поднять его из гроба. О доносе турка Ерошкин сразу же поставил в известность Смирнова, тот был этой историей потрясен не меньше него, но упрекать Ерошкина, что он свел Берга с воркутинцами, не стал, лишь потребовал строжайшего расследования. Дважды он предупреждал Ерошкина, чтобы на этот раз обошлось без каких-либо сантиментов: все, кто окажется тут замешан, должны быть ликвидированы, иначе заразу не остановишь.
За месяц Ерошкин с тремя помощниками пропустили каждого из зэков, включая Берга, через конвейер, но ничего предосудительного не обнаружили. Возможно, пару раз Берг с турком или еще с кем- нибудь на эту тему и заговаривал, но то, что никто из воркутинцев, да и сам Берг, не собираются и никогда не собирались идти назад, было очевидно. Все-таки Смирнова этот донос очень напугал, и Ерошкину понадобилось немало усилий, прежде чем он получил разрешение спустить дело на тормозах; особенно
