Но шум и крики все усиливаются.
— Звони в больницу! Пусть пришлют карету! Сейчас же!
Хармс звонит по телефону. Цирбес и Кениг тащат обессилевшего раненого в помещение для угля. Дверь запирают. Теперь никто не услышит его воплей.
— Ну, а уж скандалистов я возьму в переделку! — неистовствует Цирбес. — Какое нахальство! Наглость какая!
Через десять минут в тюремный двор въезжает санитарный автомобиль. Цирбес и Хармс спускаются в подвал. Раненый, вытянувшись, неподвижно лежит на покрытом угольной пылью полу.
— Вот еще чего недоставало! Теперь обморок, — вздыхает Цирбес. — Надо вытащить его наверх! Тем, из больницы, незачем свой нос сюда совать. Берись! Подымай!
Санитар подходит к умолкшему раненому и подымает ему веко.
— Да ведь он умер!
— Как? Уже умер?! — удивленно спрашивает Цирбес. — Каких-нибудь десять минут назад еще ревел, как бык!
Хармс дает краткие сведения о личности умершего. Легко и бесшумно карета выезжает за ворота лагеря. Минует разукрашенные осенью фруктовые деревья инспекторского сада и направляется вниз по Фульсбюттельскому шоссе.
— По койкам! И соблюдать тишину!
Сигнал ко сну. Правда, только шесть часов. Совсем светло. Еще высоко стоит над деревьями раскаленное докрасна солнце. Караульным корпуса «А» хочется поиграть в скат, и поэтому они заставляют заключенных укладываться спать раньше времени.
В огромном здании, где заключено несколько сот человек, тихо, как в морге. Кажется, что Ленцер, который идет по коридору своего отделения, громко напевая: «Спустя сто лет настанет вновь весна…» — единственное живое существо в этих стенах. А между тем сотни люден лежат здесь с открытыми глазами на своих койках, запертые, как дикие звери, в одиночки, в темные карцеры;
— Слышно, как муха пролетит! — такими словами встречает Ленцера улыбающийся Кениг.
— Дисциплина! Дисциплина! — гордо отвечает тот. — Начинают привыкать. Гады!
— У тебя карты здесь внизу?
— Да, кажется, в шкафу. До скольких будем играть?
— Давай «пивной» — до пятисот одного. С ремизом и прикупом.
Входит третий партнер в скат — Нусбек.
— Хайль!
— Хайль! — отвечают Кёниг и Ленцер.
— Представь себе! Один из моего отделения вдруг стучит в дверь и, когда я подхожу, кричит: «Вы ошиблись, еще нет семи часов, сейчас только шесть!»
— А ведь он прав.
— С удовольствием дал бы ему по морде! Такие нахалы!.
— А кто это? — Ленцеру смешно. — Смелый!
— Ты его знаешь, — Динельт, красный моряк, тот, что участвовал в нескольких столкновениях. Кроме, того, он замешан в деле «Адлер-отеля». У парня в чем душа держится, а нахальства на десятерых.
В караульную входит Мейзель. После того как донос на Риделя имел успех, он стал еще ретивее, еще чаще берется за плеть. Вот и сейчас он входит с озабоченным, взволнованным видом и кладет на стол газету.
— Вот, прочтите-ка! Это все та еврейская сволочь, что сидит тут у нас!
Тейч, который всегда виляет перед ним, как собачка, добавляет:
— Он так же ответствен за это убийство, как и Лебер!
В газете «Любекер генеральанцайгер» Кениг и Ленцер читают, что одним из главных подстрекателей социал-демократов в Любеке был редактор д-р Фриц Кольтвиц, находящийся в настоящее время в Гамбургском концентрационном лагере в Фульсбюттеле. Этот Кольтвиц является также идейным соучастником совершенного в феврале этого года возмутительного убийства штурмовика-матроса Брюгмана. Никто так не вводил в заблуждение членов союза рейхсбаннера и не натравливал их на национал- социалистов, как этот еврей.
Ленцер молча отодвигает газету.
— Вас это совершенно не трогает? Не так ли? — рычит Мейзель, напрасно ожидавший взрыва негодования.
— В этом нет ничего нового. О том, что этот Кольтвиц был редактором, мы и так знаем, что он еврей — нам тоже известно. Что он натравливал на нас — об этом не трудно догадаться.
— Не хватает только, — шипит Мейзель на своего друга, — чтобы ты ему простил!
— Уж слишком большая сволочь этот Кольтвиц, его бы следовало совсем по-иному взять в оборот, — поддакивает Нусбек Мейзелю.
— Вот идейно! Для этого я и пришел. Нужно его еще раз как следует «допросить». Пойдем со мной, Герман!
Мейзель и Нусбек приносят из школьной комнаты плети. Тейч вместо плети берет бычью жилу.
Кольтвиц помещается в четвертой, от школьной комнаты, камере. Когда они открывают дверь, тот стоит уже, дрожа, у окошка и рапортует, как требует Дузеншен:
— Заключенный Кольтвиц! Я еврейская свинья!
Мейзель прислоняет плеть к стене камеры и достает газету «Любекер генеральанцайгер».
— Ты знаешь доктора Лебера?
— Так точно!
— Знаешь ли ты, что он руками рейхсбаннеров заколол нашего товарища Брюгмана?
— Так точно!
— Знаешь ли ты, что благодаря травле, поднятой твоей газетой, ты также являешься соучастником этого преступления?
— Не бейте меня, господа! Пожалуйста, не бейте!
— Отвечай на мой вопрос! — Мейзель с презрением смотрит на свою жертву.
— Я… я… осудил этот поступок.
— Ты вызвал этот поступок, именно ты, подстрекатель! Ну, теперь тебе несдобровать! Ты от нас живьем не уйдешь.
— Не бейте, господин дежурный!.. У меня повреждена нога. Я не могу ею двигать… Не бейте! Прошу вас, не бейте!
Тейч берет принесенное с собой полотенце и смачивает его под краном. Он передает его Нусбеку, огорченному тем, что ему самому не придется бить.
— Не, бейте, господин дежурный!.. Не бейте!..
— Ты замолчишь, собака?
— Да! Да! Только не бейте, не бейте!
— Нагнись! — командует Мейзель, хватая плеть, — Ну! Нагнись!
— Ох-ох, нога!..
Кольтвиц нагибается.
Нусбек завязывает ему рот мокрым полотенцем и прижимает голову книзу. Мейзель и Тейч бьют по истощенному, костлявому телу. После первых ударов Мейзель берет плеть за другой конец и бьет узловатой рукояткой.
Кольтвиц опускается на колени.
Приятели продолжают бить. Кольтвиц уже лежит на полу. А они бьют. Нусбек не может больше держать корчащегося, извивающегося от невероятной боли человека и выпускает из рук закрученное на затылке полотенце.
Поджав под себя колени, Кольтвиц стонет и тяжело дышит. Тюремная рубашка клочьями болтается на его теле. Спина и ягодицы — черны, как пол в камере.
Мейзель ударяет его сапогом в пах.
