чаще, но уже тайком, возникают дискуссии, по спорным политическим вопросам. И Шнееман всегда упорно отстаивает свою политическую позицию. Во всем же остальном он подчиняется решению большинства.
Заказывают на пятьдесят восемь марок.
Мизике, которому жена прислала денег, заказывает трубочный табак для трех товарищей, завзятых курильщиков, у которых нет денег. Себе же разрешает роскошь: две дюжины бразильских сигар и пятьдесят штук хороших сигарет.
В камере приподнятое настроение. Незадолго до сна приходит Ленцер. Пятьдесят восемь марок. Для начала недурно. Он быстро просматривает список заказов.
— Две дюжины бразильских сигар, по двадцать пять пфеннигов за штуку, и пятьдесят «Атики»? Черт возьми! Кто же тот капиталист, который может себе позволить это?
Мизике смущенно признается.
— Ах, Мизике! Все тот же Мизике… У этих евреев денег куры не клюют. Ну, ладно, завтра все получите. Только смотрите, язык за зубами держать!
Ленцер поймал Мейзеля в коридоре:
— Ну как, решил?
— Черт возьми!.. Не знаю.
— Вот! Пятьдесят восемь марок. Только что собрал. В одной камере. Выходит двадцать марок на круг.
Это заставляет Мейзеля решиться:
— Ладно! Идет!
Они подают друг другу руки.
— Но, — смущенно спрашивает Мейзель, — в чем, собственно говоря, будет заключаться мое участие?
— Ты будешь мне помогать. Например, при сборе денег… или, если понадобится, пронесешь кое-что в своем портфеле.
— А прибыль пополам?
— Половину чистой прибыли. Ты возьми сейчас еще один талер, тогда у тебя будет в виде задатка шесть марок.
— Вот здорово!
Цирбес в бешенстве мчится по лестнице в подвальное помещение. Теперь уже одиночники записываются к врачу! Что это Ленцеру в голову взбрело! Если завести такой порядок, так это ежедневно будет получасовая прогулка к врачу.
В двери камеры Торстена поворачивается ключ.
— Вы записывались к врачу?
— Да, господин дежурный.
— Что с вами?
— У меня больной желудок, и я не могу есть черного хлеба.
— Не водить же вас каждый день к врачу!
Торстену хочется возразить, но он молчит. Лучше промолчать. Цирбес в нерешительности.
— Ну, ладно! Пошли!
Торстен стоит в подвальном коридоре, освещенном скудным желтым светом лампы. Перед ним пустой длинный коридор со множеством дверей, одна за другой. И за каждой дверью, скорчившись, сидит в темноте товарищ. Сейчас они прислушиваются к шуму и думают, что его уводят из темного подвала. Думают так потому, что сами этого ждут не дождутся.
Цирбес поднимается по лестнице. Торстен идет за ним. Высокие, продолговатые окна коридора отделения «А-1» выходят на тюремный двор, и здесь очень светло. Торстен жмурит глаза: они совсем отвыкли от дневного света.
В коридоре, лицом к дверям камер, уже стоят несколько заключенных. Цирбес кричит:
— Держать дистанцию в три метра!
Четыре, с Торстеном пять, заключенных становятся один за другим. Впереди него стоит маленький, болезненного вида человек, на котором слишком широкая тюремная одежда висит, как на вешалке. Он прихрамывает.
Подходит ординарец, молодой долговязый эсэсовец. Он отстегивает ремень кобуры и передвигает ее вперед, чтобы револьвер был под рукой.
— Кто по дороге заговорит, будет беспощадно высечен! Шагом… марш!
Пять заключенных шагают за охранником по коридору. Они проходят через флигель «Б» и поднимаются на второй этаж. Ни один не оглянется, не кашлянет.
У человека, идущего впереди Торстена, прекрасной формы голова с высоким лбом. Он лыс и чисто выбрит.
Комната врача находится в отделении «Б-2», первая от лестницы. Больные стоят длинным рядом вдоль коридора, на расстоянии трех метров друг от друга, лицом к стене. Пятеро из отделения «А-1» становятся в самом конце.
Мимо расхаживает караульный и следит, чтобы не переговаривались. Когда он уходит в противоположный конец, один из пяти, стоящих впереди Торстена, шепчет:
— Фриц, возьми себя в руки и не сдавайся!
Тот бросает испуганный взгляд в сторону караульного и чуть заметно кивает головой.
Кальфактор из «Б-2» проходит мимо. Слышится тихое:
— Пст! Немножко табачку.
Но тот идет, не останавливаясь. Когда он возвращается обратно, ему шепчут:
— Альвин! Альвин!
Кальфактор осторожно оглядывается и тихо отвечает:
— Ладно, сейчас еще раз пройду.
Караульный медленно возвращается с того конца коридора. Все сразу перестают шептаться, разговаривать и оглядываться и стоят, как истуканы, уставившись глазами в стену. Как только он поворачивается спиной, шушуканье и шепот возобновляются.
— В понедельник меня будут судить, слава богу! Наконец-то вырвусь из этого дома пыток!
— За что судят?
— За соучастие в убийстве. По Грёвенвегскому делу, это когда застрелили нашего товарища Меркера.
— Какое же тогда соучастие в убийстве?
— Тогда один полицейский сковырнулся, и это дело они теперь хотят нам приписать.
Кальфактор Альвин возвращается. Проходя мимо, он сует что-то в руку одному из товарищей. Дежурный замечает, что он подошел к больным.
— Что ты там делаешь?
— Я ищу свой совок, должно быть, тут оставил, — невозмутимо отвечает Альвин.
— Нужно раньше собирать свое барахло.
Кальфактор уходит.
Прием у фельдшера идет удивительно быстро. Не успел еще больной войти в комнату, как уже раздается возглас:
— Следующий!
Торстен последний в ряду, перед ним четверо из «А-1».
Это путешествие к врачу после долгого заключения в темном карцере действительно очень приятно. Свет, люди, говор, — сразу становится легче. Надо посоветовать Крейбелю — пусть тоже попробует попасть на прием.
Вереница больных заметно укорачивается. Вот уже позвали первого из отделения «А-1». Стоящий впереди Торстена страшно робок и запуган. Когда Торстен тихонько спросил, давно ли он в одиночке, тот ничего не ответил. И на вопросы других он тоже только чуть заметно кивает головой или мигает. Торстен замечает у него под ухом вздутый кровоподтек. Похоже, как будто его душили.
