Голосование продолжается до вечера. После общих камер идут одиночки. Из отделения «А-1» к голосованию допускают двух заключенных, из отделения «А-2» — троих. Семьдесят пять процентов заключенных лишены избирательных прав.
После того как все попавшие в список проголосовали, столы и стулья убираются, железная перегородка снова водворяется в котельную, чиновник из статистического управления берет деревянный ящик с избирательными листками и в сопровождении Дузеншена, Мейзеля и Тейча направляется в комендатуру.
Кессельклейн отводит в сторону не допущенного к голосованию Бельзена.
— Вот какая подлость! Ведь они могут сейчас совершенно точно установить, кто как голосовал. Конверты с избирательными листками прекрасно лежат один на другом, и они могут их открывать в порядке списка.
Вечером в камеру № 2 приходит Дузеншен. Он навеселе и не совсем твердо держится на ногах. Заключенные лежат на нарах.
— При таких условиях было бы, быть может, благоразумнее вообще не голосовать, воздержаться, — полагает Вельзен.
— Пожалуй! — соглашается Кессельклейн.
Некоторые уже успели уснуть. Дузеншен зажигает электричество и лепечет:
— Хочу только вам сообщить… можете… надеяться… Вы хорошо голосовали… черт вас подери!.. Может быть, завтра… вы уже будете… дома.
Он тушит свет и уходит.
Немного погодя приходит Ленцер.
— Ну, вы, сукины дети, хотите знать результаты?
Кое-кто из заключенных приподнимается на нарах.
— Так точно, господин дежурный!
— Ну, так слушайте! Всего голосовало двести семьдесят три человека, из них двести тринадцать — «за», пятьдесят три — «против», семь голосов недействительны… Небось сами удивляетесь?.. А первые подсчеты там, на воле… прямо не верится! Полное торжество! Коммунистам, почитай, голосов не досталось.
До поздней ночи шепотом обсуждают заключенные странные выборы. Дежурные сегодня смотрят на это сквозь пальцы. Они собрались в караульной вокруг радио, слушают результаты голосования и выпивают.
— Вставать! Не валяться в постелях!
Торстен вскакивает с нар, натягивает брюки, оправляет постель и натягивает одеяло, потом делает утреннюю гимнастику и холодное обтирание.
По коридору, громко разговаривая, идут надзиратели. Торстен прислушивается. Они приближаются.
— Открой, — говорит один, — войдем к нему!
В камере вспыхивает свет, и дверь отворяется. Входят Мейзель, Хармс и Ленцер.
— Ну, господин депутат, представитель коммуны, что ты теперь скажешь? Народ голосовал за Гитлера. Сорок против двух.
Хармс с важным видом стоит перед Торстеном.
— Сорок миллионов за Гитлера, и два миллиона с натяжкой — за вас! Ваша песенка спета. Вам больше не на что рассчитывать.
Ленцер совершенно пьян. Он стоит, опершись о косяк двери, и лепечет:
— Но вас… вас… теперь… больше не будут… не будут бить… Не будут больше бить!
— Фульсбюттель называли эсэсовским адом, — говорит Мейзель, он совершенно трезв, — но, что было, это просто детская игра по сравнению с тем, что ждет всякого, кто после этих выборов снова примется за старое!
Торстен молчит и наблюдает за так не похожими друг на друга эсэсовцами. Хармс, несмотря на то что сильно пьян, держится прилично. Видно, что он вообще следит за собой; у него белоснежные зубы и нежный цвет лица. У Мейзеля, самого маленького из них, наиболее расфранченный вид, новая черно- голубая форма, белая рубашка и ярко-красный галстук. Рядом с ним Лепцер выглядит настоящим пролетарием. Форменная одежда местами сильно полиняла, на воротничке цветной рубашки заметна грязная полоска, лицо грубое, топорное, с нечистой кожей.
— Что… опешил? — снова начинает Ленцер, обращаясь к Торстену, но его выводят.
Торстен слышит, как они входят в одиночку напротив и там сообщают результаты голосования и грозят тем, которые снова попадутся.
Позже Ленцер еще раз входит в одиночку к Торстену, один. Он уже немного протрезвился.
— С вами теперь не будут больше плохо обращаться, Торстен. Все того мнения, что старых заключенных не следует больше истязать. Результаты голосования, и самом деле, превзошли все ожидания.
— Сорок миллионов голосов «за»? — спрашивает Торстен.
— Да, сорок миллионов! — с забавной гордостью заявляет Ленцер. — Притом, вас это должно интересовать, Гамбург чрезвычайно плохо голосовал. Здесь коммунисты сумели удержать свои голоса… Около ста сорока тысяч голосов «против»… Но вы сами понимаете: портовый город, много всякого сброда, чего уж тут удивляться.
Торстен вглядывается в его простецкое лицо. Эти слова он услышал сегодня в караульной и постарался запомнить. Это не его собственные мысли…
— Если успех действительно так потрясающе велик и марксистов разбили в пух и прах, то нет больше, стало быть, надобности в концлагерях и каторжных тюрьмах.
— Нет, это действительно так. Сорок миллионов против двух, можете в этом не сомневаться, — повторяет Ленцер.
— Я сомневаюсь в другом, — улыбаясь, говорит Торстен.
Ленцер смотрит на него с удивлением и вдруг соображает:
— Вы думаете, с голосованием нечисто?
Торстен пожимает плечами.
— Я, господин дежурный, заключенный, я вообще ничего не думаю.
— Адольф Гитлер так не поступает. В этом не может быть никакого сомнения. Возможно, при его предшественниках делалось что-либо подобное, но не сейчас… Нет, нет, этого я не допускаю.
Ленцер в раздумье выходит из одиночки.
Спустя несколько минут он возвращается, отпирает и просовывает голову в дверь:
— Будьте осторожны и не говорите таких вещей кому-нибудь другому.
После обеда со двора доносятся дикие крики, топот, смех. Торстен осторожно сбоку выглядывает из окна. Перед зданием тюрьмы стоят вновь прибывшие, вероятно, из тех, кто был арестован во время выборов. Эсэсовцы сегодня в отличном настроении, а потому все время изощряются в диких забавах.
Притащили тачки и большую тяжелую вагонетку, в которой вывозят камни. Сначала новички должны бегать вокруг двора с тачкой, в которой сидит заключенный. Потом все должны лезть в вагонетку, в которую впрягают двух заключенных. Эсэсовцы бегут рядом с криком «но! но!» и подгоняют их хлыстами.
У окна караульной стоят фельдшер и несколько полицейских чиновников и развлекаются.
Некоторым это развлечение кажется еще недостаточно веселым. От дождей посреди двора образовалась довольно глубокая лужа. И вот арестанты должны на тачках перевозить друг дружку через эту лужу. Кому это не удается сразу, того бьют хлыстом до тех пор, пока он или вывезет тачку, или, совсем выбившись из сил, упадет.
Только в сумерки загоняют арестованных в тюрьму. Восемь из них в изнеможении лежат у стены, хрипя и надрываясь от рвоты. Более выносливые товарищи подымают их и тащат за собой.
Ленцер сидит в караульной и видит, как два эсэсовца, Оттен и Крекер, направляются через тюремный двор в корпус «А». Они в серых стальных шлемах, сбоку тяжелые револьверы, «Вот те на! — думает он. — Что это они собираются делать, что этак вырядились?» Он подходит к окну и машет им. Но те холодно
