— Кто ты? Почему заботишься обо мне?
Непонимание. Странный ветер, будто сплетенный из обрывков осенней ночи, которой она никогда не видела. Опять непонимание, потом что-то вроде пожатия плечами — если бы в мире разума была возможность совершать жесты. Смутное осознание отсутствия какой-то части целого, не вызывающее, впрочем, особых эмоций. Воля без разума, рассудок без персоны. Что такое «я»? Отрывистый звук, пробуждающий внимание — на него надо реагировать… Реагировать кому? Легкое недоумение, потом горячая волна привязанности к ней.
— Почему?
Самый настоящий взрыв радужных брызг в голове — чистота, доброта, любовь, восторг, преклонение. Ее образ, написанный огненными нитями в глубине неподвижных глаз. Стремление всей волей, всем смыслом существования — найти, уберечь, защищать. Таков смысл.
— Тебя создал этот человек? Анжей?..
Молчание. Потом пустыня сухого, серого безразличия. Лицо существа, вращавшего гончарный круг. Повелитель. Отдает приказы — нужно повиноваться. Таков смысл. Ни единой эмоции. Чужое, далекое лицо того, кому неинтересно существование. Того, чье существование тоже безразлично. Смерть — Повелитель не расстроится. Смерть Повелителя — бывает. Чувств нет, запаха нет, только приказы. Но любовь важнее приказов.
Суок прикусила губу. Кокуосэки не умел разговаривать, но все же владел чем-то вроде речи — язык его разума был похож на речь Бэрри-Белла. И язык этот было понимать очень тяжело. Не потому, что он был непонятен. Просто…
Просто такие диалоги были и еще кое с кем.
— Прости, мне надо подумать, — она выскользнула у него из рук и отодвинулась.
Удивление, тревога, понимание, спокойствие, сочувствие. Готовность ждать, сколько угодно.
Отойти в сторону, скрыться в темноте, затаиться…
Хоровод чужих дверей вокруг…
Нет.
Вкус гречневой каши во рту, молоко, мягкий свет лампы…
Нет.
Теплые руки, грубая ткань, улыбка…
Почему? Почему, Отец?
Пальцы с хрустом сжались. Зачем?
Чем я плоха? Чем провинилась? За что брошена? Ведь я хотела только лучшего, я слушалась тебя, я была хорошей… Почему? Почему ты встал и ушел, Отец? Почему?! Лицо. Страшное и любимое лицо в небе. Не хочу!.. Но поздно хотеть или не хотеть. Уже… Уже…
Обсидиан.
Кокуосэки.
Значит, я… тоже инструмент? Ненужная и нелюбимая, слабая и отброшенная?.. Хлам?..
Но ведь были же и руки, и улыбка, и черные змеи, уходящие в грудь!
Не верю!
Не хочу!
А-а-а-а-а!..
А потом уже не было связных мыслей, не было и ее самой, во всем мире остались только огонь в груди и пылающие слезы на лице. Руки, любимые руки, что обнимали и утешали, отгоняя печаль и вселяя радость — почему вы равнодушно скрылись в темноте, унося душу? Сидя на корточках в пустоте, она сжалась, обхватив пальцами голову и чувствуя, как волосы растут и плетутся, стремительно чернея, оплетая ее тело, клубясь ядовитой паутиной.
Отец, зачем? Неужели эта крылатая так тебе дорога? Как, как ты мог? Я же твоя Суок, твоя дочурка! Я же отдам за тебя жизнь… и я отдала ее. Но почему все случилось именно так? Так страшно, так обидно… и так бессмысленно!
Отец…
Где ты сейчас, Отец, в каких мирах? О чем думаешь, помнишь ли? Или давно забыл?.. Душа ревет потоком слез, глаза исходят жидким пламенем, так что больно смотреть, дышать… жить. Жить очень больно. Я одна, совсем одна, а тебя нет, словно и не было, и никогда больше не будет твоих пальцев, и лица, и голоса, от которого замирало сердце и превращалась в радужную бабочку душа. Я маленькая, слабая и одинокая. Отец… почему ты предал меня?
Отец…
Не…
Отец…
Ненавижу!!!
Суок содрогнулась от этой страшной мысли. Она попыталась прогнать ее, но алая ненависть к любимому существу густой волной катилась из глубины, затопляя мир, сочась из суставов и глаз, заливая паутину волос кровавым дождем.
Отец, я люблю тебя. Я люблю тебя всем сердцем, всей душой. Я живу ради тебя, твоей улыбки, твоего счастья. Твоя верная дочь, твоя Кокуосэки. Люблю…
И я ненавижу тебя, Отец. Ты использовал меня с самого начала, ты всегда смотрел на меня как на хранилище для своей проклятой Розы — ты никогда меня не любил! Ненавижу!
Самый красивый, самый добрый, самый нежный на свете…
Лживый, жестокий, бессердечный!
Солнце в моем небе, песня в моей душе…
Игла в моем сердце!
Что думать, что слушать, кому верить? Себе? Или… себе же?..
Но разве…
Ненавижу!
…разве тот, кто не любит…
Не-на-ви-жу!!!
…разве тот, кто не любит, полез бы за мной на ту скалу?..
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
Нет.
НЕ…
Я не могу ненавидеть тебя, Отец. Пусть ты предал меня, я тебя не предам. Я — твоя дочь. И я люблю тебя… и прощаю. Я найду тебя, и мы поговорим начистоту. Но я все равно буду тебя любить — всегда, ныне, присно и во веки веков.
Но я ненавижу. Всем сердцем, как и люблю. Ненавижу ЕЁ. Ту, что разлучила нас.
И я отомщу.
Да. Я отомщу.
Раздался тихий шелест, и Суок открыла глаза. Сминаясь и истончаясь, вокруг нее оседала черная паутина волос. Они добились своего.
Она поднялась на ноги. В мрачных зеленых глазах теперь не было ни слезинки. Крутнувшись на каблучках, она пошла туда, где ждал ее Кокуосэки, при приближении вопросительно поднявший голову. Его лицо было похоже на Будду-вампира.
— Помоги мне, — попросила она в упор.
Горячее согласие. Жажда сопровождать и оберегать. Чуть погодя — нечто вроде вопроса.
— Мне надо найти… одного человека. Моего Отца. Ты поможешь мне?
Те же образы, только усиленные радостью и нетерпением.
