— Тогда отнеси меня к Мировому Древу. У меня слишком мало сил. Пожалуйста.
Ай, волна, ай… Сидеть у Коку на закорках оказалось не очень удобно — хотя он как-то ухитрился раздвинуть и прижать к бокам острющие шипы вдоль хребта, спина у него была кривой, как колено, — но это все равно было лучше, чем висеть у него на руках, как бессильная игрушка. Как мертвая кукла. Два высоких нароста у него на плечах сильно смахивали на рукоятки, и Суок держалась за них, причем ее не отпускало чувство, что едет она не на живом существе, а на странной двухколесной телеге, вроде тех, что по ночам зычно взревывали на площадке под окнами дома Отца. Правда, в отличие от них, Коку летел совершенно беззвучно — и куда быстрее.
Она решила не то чтобы дать ему имя, но называть его так, чтобы иметь возможность называть его хоть как-то. В конце концов, они были тезками, полное имя было общим, а поделить его Суок не решалась — ему-то было безразлично, как называться. У нее ведь было и другое, и нравилось оно ей, честно говоря, куда больше. Ведь оно нравилось и…
Да. И Отцу.
Боль не ушла и не притупилась, она поселилась рядом с Розой навеки, запустив в нее когти, и по- прежнему хотелось сжаться в комочек и плакать от обиды, пока глаза не ослепнут, а потом не выкрошатся почерневшими осколками, чтобы не видеть никого и ничего. И вращалась красно-серой полосой то ли в голове, то ли в груди печальная песня, которую ей — кажется, целую вечность назад — нашептала музыкальная коробочка. Женский голос сплетался с эхом песни ее разума, словно пальцы… словно чьи-то пальцы, что гладят по голове, когда грустно и одиноко. Она не утешала. Она сочувствовала. Ибо знала, что это такое.
И Суок пела, пела мысленно — губы не хотели шевелиться, будто страшась выпустить наружу то, что скопилось внутри, затопить бесконечность его черно-зелеными волнами.
Ай, волна, ай…
Огромная зеленая стена неспешно плыла под ними — или перед ними? Не пришлось ни искать чью- нибудь дверь, ни открывать ворота — в какой-то момент Коку просто вышел к Древу, прямо из Н-поля, не прекращая долгого полета. Его способ перемещения был очень странным, даже полетом это назвать было нельзя — он скользил между пластами материи к намеченной цели, как иголка сквозь ткань… нет, как нитка вслед за иголкой, которой была эта цель. Неуклонно и безошибочно. Словно маленькая хищная рыбка. И чувства он в этот момент испытывал весьма сходные.
И Суок вбирала эти чувства, пила их, чтобы не раствориться в собственном пении. Потому что вскоре ей придется самой стать такой рыбкой.
— Вон та ветвь, — протянув руку над плечом Коку, она указала пальцем влево.
Согласный кивок головы и легкое ускорение.
Золотая лента, обвивавшая ее тело, оставалась мягкой и податливой — впрочем, она пока и не пыталась ее пробудить: стальная птица на кольце по-прежнему была холодной и тусклой, кольцо прозрачных камешков вокруг нее казалось россыпью битых стекляшек. Своих же сил хватало только на то, чтобы не разжимать пальцы на рогах. Суок чувствовала себя опустошенной, ей нужно было отдохнуть и поесть — но где было взять еду посреди пустого космоса? Она очень старалась сдерживать чувства голода и слабости, чтобы Коку не почувствовал их вновь — некоторое время назад он, ощутив ее утомление, уже пытался поделиться с ней энергией, но Суок не хотела ее брать. Не из брезгливости, но из какого-то тайного страха. Она не боялась его, она была ему признательна и чувствовала самое доброе расположение, но остерегалась думать в его присутствии на некоторые темы. Почему?
Возможно, по той же непонятной ей самой причине, что предостерегала ее выпускать наружу песню и мысли об Отце?
Думала, милый — каждый день,
Думала, нежен как капель –
Ай, теперь знаю, что любовь моя
Продавалась, а я — продажная…
Эта женщина понимала все. И Суок была благодарна ей.
— Опусти меня вот здесь, — показала она.
Рывок, свист в ушах. Резкая остановка над самой ветвью. Ее подошвы коснулись мягкой, но плотной кожицы лозы. Неуклюже переваливаясь, Коку отошел на несколько шагов и уселся отдыхать.
Но Суок уже не смотрела на него. Все ее внимание было сконцентрировано на ростке перед ней. Слабое деревце, не выше дерева Отца, так напугавшего ее некогда каменной твердостью и зеркальной чернотой ветвей — но, в отличие от него, вполне живое и здоровое, если, конечно, не считать болезнью запущенность и почти полную скрытость в дебрях сорняков. Хозяин деревца не заботился о нем и заботиться не хотел.
Именно то, что ей требовалось.
Несколько первых мгновений она колебалась, не в силах заставить себя сделать шаг и приступить к таинству, о котором в темноте под закрытыми веками, пока она дремала у ног Отца, оберегая его сон от враждебности Черного Облака, однажды шелестящим шепотом поведали ей слуги, голодные духи — таинству, дававшему им саму способность существовать. Оно было жутким и мерзким, оно вселяло ужас, и, будь у нее возможность выбирать, она никогда не прибегла бы к нему.
Но возможности выбирать она не имела. Она должна была найти Отца. И для этого требовались силы, которых у нее сейчас не было.
А крутые времена требуют крутых решений.
И она шагнула вперед, положив ладони, словно на плечи, на две тонкие ветви, расходившиеся от ствола.
Так. Мужчина. Молодой. Юноша. Лет восемнадцать-девятнадцать. Брюнет. Худой, даже тощий, физически слабый, часто горбится. Пальцы Суок перебирали, словно струны, испускаемые ветвями блеклые лучи. Что-то с грудью… глубже, глубже… сотни маленьких злобных существ угнездились в легких и костях, высасывая жизнь из тела — как ужасно, как отвратительно! Сам не желает прогонять их, замалчивает — еще ужаснее, еще глупее! Пуглив, застенчив, ленив, обидчив, подозрителен, истеричен. Бывшая в детстве ранимой душа сознательно огрублена самим собой и теми, чье мнение важно… Хо!
Она открыла глаза в недоумении. Этот сознательно сводящий себя в могилу мальчик, смертью своей надеющийся кому-то что-то доказать — он жил в каком-то своем мире, почти невещественном, но неприятно реальном, мире, где застывшая в вечной улыбке бумажная маска заменяет лицо. Мало того, вместе с ним там находились и другие такие же юноши — девушек было куда меньше, — и у каждого было что-то с лицом, каждый изо всех сил скрывал его чем-то: знакомой усатой маской, зеленым размытым пятном или даже простым бумажным пакетом с дырками. Мир этот был темен и жесток, безжалостен и полон мрачного злорадства — и обитателей это вполне устраивало. Они сами сделали его таким и теперь бродили в красной темноте, вооруженные до зубов, настороженно следящие друг за другом, готовые всем скопом кинуться на оступившегося.
С глухим щелчком выступившее на лбу ссутулившейся фигуры странное и непонятное слово «битард» заставило ее судорожно сглотнуть. Оно напоминало сухой, отрывистый харкающий рык свернувшегося кольцом в темной берлоге дракона.
Но выхода не было.
Стремительно, не оставляя себе времени на сомнения, она наклонилась вперед и приникла ртом к стволу, впившись зубами в тонкую кору. Горьковатый сок хлынул ей в горло.
Лол!
Рофл!
Ололо!
Соси хуй, быдло!
FUKKEN SAVED!
Суп, /б/, есть одна тян…
Ололо!
ЗАТКНИСЬ СУК
А Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!
Есть одна тян.
