старик, была та самая незавершенная кукла.
Н-поле вывело беглецов в Неаполь, где они и начали новую жизнь — уже как кукольники.
Антракс
Лёд умер.
Я моргнул.
Лёд умер навсегда и теперь стекал с моего тела потоком безнадежно мертвой воды.
Какой еще лёд? Откуда здесь лёд?
Маленькая закусочная в горах, где мы сидели…
Что? Что?
Где мой чай?
Льда больше не будет.
Где она?
Где вы?..
Где я?
Солнечный свет умер вместе со льдом. Меня окружал сумрак, в котором я сразу ослеп, как курица. Жестковатый табурет сменился гладкой и холодной поверхностью, на которую я опирался пятой точкой — а заодно и шестой, и седьмой, и всеми дермаграфическими пунктами собственной спины. Лежать было не очень удобно — словно на катке: такое ощущение, что от малейшего движения куда-нибудь поедешь и врежешься в барьер. Зато прохлада, пришедшая на смену горному зною, приятно окутала тело. Хоть какой- то плюс…
А воды, кстати, не было. Вообще никакой.
Да какой еще воды, дьявол забодай?!
Я попытался рывком сесть, но ладони скользнули по холодной глади, о которую я незамедлительно и ощутимо приложился затылком. Тихонько взвыв от боли, я осторожно приподнял голову и увидел Суок. Она стояла в нескольких шагах и молча смотрела на меня.
— Суок? Что случилось? Где мы? Где Суигинто?
Она не ответила. Лишь ее распущенные волосы, извивавшиеся в темноте, конвульсивно дрогнули и со свистом прянули во все стороны.
Распущенные?
— Что с тобой случилось? Где твоя лента?
Не отводя взгляда, она легонько пнула что-то, лежавшее на полу возле ее правой ноги.
— Что это значит? — мою кожу дернули мурашки от тяжелого лязга свинца в ее голосе.
— Он еще там, — донесся дребезжащий тихий голос из какой-то белесой кляксы, опутанной ее волосами. — Я дала ему то, чего он хотел…
— Что именно?
— Спроси его. Отпусти меня, я нужна…
— Проваливай, — черные пряди разжались и опали. С легким стоном кусок тумана сплющился и ушел куда-то в пол.
Я не видел глаз Суок, но чувствовал, что она смотрит мне в глаза, не отрываясь.
— Значит, это ее ты хотел, Отец?
— Кого? Что мы тут делаем, дочь? Что это за место? — в голове у меня явно что-то перемкнуло.
Черные башмачки звонко защелкали по прозрачной поверхности — и я неожиданно ощутил позыв податься назад.
— Значит, это правда. Ты всегда хотел только ее. Любил только ее. Даже там ты был с ней. А я, Отец? Я — просто инструмент?
— О чем ты? Мы же были вместе…
— Да, вы были вместе. А я? Ради этого ты создал меня? Чтобы… быть с ней?
— Да погоди же! Я… — и тут я увидел ее глаза. Сверхновые звезды скрывают меньше пламени, чем эти два зеленых факела.
— Еще там, да? Вспоминай, Отец.
— Где — «там»? Где мы сейчас-то… Уп!
Я запнулся, когда маленькая нога опустилась мне на грудь, вдавив обратно в пол.
— Что ты делаешь?!
— Вспоминай.
— О чем вспо… Эй! — ее волосы оплели мои руки и ноги.
— Вспоминай сейчас же!
— Что?! Что вспоминать?!
— Всё, — ее глаза вдруг оказались совсем близко.
Я открыл рот…
И закрыл его.
Жар на ладони. Эхо собственных шагов. Приближающийся темный силуэт.
И тихий плач за спиной…
— Нет!
— Вспоминай все. До конца.
Бездна Ерквиста. Полет над водами подземного моря. Жгучее солнце. Наполненная алкоголем пустота.
Мертвое кольцо…
— Нет! Нет, я не верю! Этого не было!
Ласковые объятья льда…
Зеленые моря светились изнутри.
— Вспоминай дальше, Отец.
— Н-нет…
— Вспомни мое рождение. Вспомни наш дом. Наш полет. Ту скалу… — ее голос вдруг сорвался. — Вспомни… ту коробку конфет… Это все — зря?!
— Суок, я… — и тут до меня, до жирафа ебаного, наконец дошло. Я все понял.
И руки сами рванулись из пут к вискам, а воздух — криком из груди. Мрак разорвался и умер вслед за льдом и солнцем. Остались только зеленые огни.
И в этих огнях я видел свою смерть.
И отнюдь не от ее рук.
— …это все было зря, да? — я опять услышал ее голос. — Все во имя великой цели? Правильно, инструменты незачем любить, да? Но тогда зачем, зачем, Отец?!
Ее нога отдернулась, волосы расплелись — и моя голова мотнулась вправо. Левая щека горела.
— Зачем?!.
Еще одна пощечина, справа.
— Зачем, Отец?!.
Мне на лицо брызнули теплые капли.
— Зачем?!!
— Суок…
И она застыла с уже занесенной для нового удара ладонью, с пылающими морями в глазах, отчаянная, готовая услышать и поверить, принять, а может, даже — простить…
Наши разумы и кольца вновь были едины.
— Суок… прости меня!
Изо всех сил своего тощего, ослабшего во льду тела я толкнулся назад, прочь от нее, во мрак, проехался спиной по хрусталю, извернулся, вскочил на четвереньки — и рванул, как стайер, мчась среди белых колонн и стен, чувствуя, как ноги со странным щелканьем бьют в пол, а светло-серая точка выхода впереди становится все ближе.
— Подожди, Отец, стой!
Беги, трус. Беги, пидор, говно блядское. Только это тебе и осталось — ныне, присно и во веки веков.
