мере. Ты войдешь в историю, Коракс. Но не как медиум Четвертой. Как человек, которого размазали по всей Вселенной тонким слоем!
И вновь молчание, вновь тот же несфокусированный, затуманенный взгляд без выражения. Его зрачки были разного размера и не реагировали на тусклый свет ночника, лицо напоминало лезвие топора — тощее, вытянувшееся и заострившееся, как у покойника. Сдох, что ли? Нет, дышит. Живучий, гнида. Великолепно.
Я швырнул его на пол. Голубое пламя окутало мои ладони.
— Пора платить по счетам, милый принц.
Тишина.
Первый кристалл я вогнал в пол у его виска, продырявив подушку — мне хотелось пробудить его, вырвать из этого оцепенения, ощутить его шок, недоумение и страх, наслаждаться ими, как сомелье наслаждается запахом Шато Марго урожая 1835 года. Тщетно. Хлопок разорвавшейся льдинки щелкнул в тесных стенах бичом, у неподвижной головы закурился легкий дымок. Я придавил его подошвой.
Скрестив указательный и средний пальцы правой руки, я метнул еще одну льдинку. Игла миллиметровой толщины вонзилась в неприкрытое одеждой тело, как раз туда, где зияла рана весьма жуткого вида. Обнаженное мясо с отвратительным смрадом зашипело в синем пламени, которое я тоже мгновенно сбил ударом каблука. Тело говнюка пробила медленная дрожь, зрачки стали размером с монету. Но он не издал ни звука.
— Мальчиш-Кибальчиш до фига? — оскалился я. — Ничего, это временно.
Еще один удар, еще один приступ молчаливой дрожи.
— Да ты кричи, кричи. Легче будет. Все равно ведь закричишь рано или поздно.
И еще удар. И все по-новой.
— Цигун занимаешься? Похвально. Ну же, закрой глазки, открой ротик.
Новый удар.
— Все равно закричишь.
Еще один.
— Все равно закричишь, сука!
Удар.
— Я тебя доведу!
Удар.
— Дашь голос!
Удар.
— Дашь!
Мои ногти превратились в бритвенно-острые клинки, искрящиеся чернотой. Я запустил их в него и рванул на себя. Пальцы обдал холодок вспышки, его грудь прочертили десять дымящихся, пахнущих паленым борозд. Тело скотины ломанула судорога, здоровая — относительно, конечно, — рука вяло дернулась вверх. Я тяжело дышал, захлебываясь гневом. Ты закричишь, ублюдок. Ты будешь верещать, как свинья. Будешь!
Мой взгляд упал на скорчившееся в позе эмбриона обнаженное тельце.
— Ты у нас Сцевола, значит? — прошипел я. — Партизан Сотников? Сейчас будем делать из тебя Рыбака.
В моих пальцах возник кристалл. Я стиснул его в кулаке, наращивая силу, делая его крепче и толще, а затем метнул вниз. Соусейсеки сжалась в комок, испустив сдавленный тоненький стон. Ее плечо покрыла копоть. Но она тоже не проснулась.
Коракс вздрогнул. Совсем не так, как дрожал прежде. Его безучастное, вялое лицо мгновенно стало серо-стальным, неподвижным. «Здоровая» рука рванулась в сторону неожиданно мощно. В мгновение ока Четвертую скрыла от моих глаз изуродованная спина — казавшееся беспомощным тело перевалилось через бок, накрыв ее собой.
Пинком я вернул ублюдка на место. Нет, не проснулся. Жаль.
Был волчонок — станет волк,
Ветер, кровь и серебро…
— издевательски пропел я ему в ухо, наклоняясь над ним. Новый сгусток леденящего пламени пылал в ладони. Я замахнулся и уже начал довершать движение, когда занесенную руку пронзила боль — надорванный бицепс бессильно обмяк, кристалл упал на мгновенно задымившийся под ним пол. Тут же локоть резануло, как бритвой, инерция удара развернула меня кругом, и в третий раз боль взорвалась на груди.
В следующую секунду я был отброшен и сметен неудержимым черным вихрем стремительной боли. Тонкие, твердые хлопья мрака налетали со всех сторон, полосуя кожу, обнажая мышцы и кости, рассекая сосуды. Узкий и длинный луч цвета стали блистал перед глазами, и если бы не могучие удары, что швыряли меня из стороны в сторону, я был бы уже располосован надвое. Страшные черные клыкастые пасти рвали и кромсали плоть, одежду, волосы. Обороняться не было ни сил, ни времени, ни возможности. Меня валяло и бросало по комнате, как тряпичную куклу малыша Гаргантюа. Новый сокрушительный удар швырнул меня через всю комнату, и я со всего размаха въехал спиной в зеркало.
И последним, что я увидел, уже проваливаясь в морозную мглу Н-поля, были горящие яростным гневом и ненавистью глаза цвета звезды Антарес. Алые, с сиреневой каймой по краю, подобной звездной короне.
Суигинто!
Я стремительно падал вниз, мимо цветными молниями уносящихся в черное небо чужих дверей, не в силах остановиться или даже выправиться. На грудь будто сбросили наковальню, в спину словно всадили свои когти все духи Преисподней, увлекавшие меня в свое логово. Я падал все быстрее, оставляя за собой размазанный нисходящий шлейф алых капель.
Суи… гинто…
Коракс
За последние полтора года мне приходилось просыпаться в довольно неприятных ситуациях, но этим утром вдруг стало ясно, что все прошлые проблемы были пустячными по сравнению с текущей.
Я смотрел в потолок, не имея возможности хоть немного пошевелить головой и совершенно не чувствовал тела. Именно это его отсутствие и напугало больше всего, ведь готовясь к боли и мучениям, не предполагаешь, что их источника может и не быть вовсе.
Но опасения были напрасны. Красное плетение услужливо показало мне состояние организма, после чего оставалось только взвыть и схватиться за голову — но ни того, ни другого я сделать не мог.
Колдовство сумело защитить все важные внутренние органы, пусть и не полностью, но с мышцами, кожей и особенно конечностями сон поработал на славу. Отдельные глубокие раны неизвестного происхождения на этом фоне даже не воспринимались, как неприятность — основные усилия плетения уходили на то, чтобы удержать живыми как можно больше тканей в том причудливом месиве мяса и осколков костей, отключить все болевые рецепторы и не допустить заражения, которое быстро превратило бы меня в гниющий труп.
Более всего удивило меня то, что ни одно плетение не пострадало — или восстановилось само по себе? Это был весомый повод для радости, так как теперь они оставались единственными способами хоть как-то влиять на мир.
И все же ситуация была критической. Я не знал, что случилось с Соусейсеки, хотя вернулся только ради нее. Успеть восстановить ее прежде, чем колдовство перестанет силой удерживать меня в живых, в любом случае будет непросто. Но лежать и просто думать об этом в любом случае нельзя.
Собраться. Сосредоточиться. Расс… а, черт, пропустим. Серебряные нити наполняют комнату, вьются, расщепляются на тысячи еще более тонких волосинок, а те, в свою очередь делятся еще и еще. Да, непросто удерживать такое количество, непросто и рано еще. Но возможно — и придется воспользоваться этой возможностью.
Остаток дня ушел на восстановление голосовых связок, губ и языка. Неприятно быть грудой мяса, к тому же еще и немой — и даже тому гадкому подобию голоса, который удалось восстановить, я был рад. Но еще радостней было услышать знакомые голоса — меня не бросили, не забыли!
