И вновь над ними ветер мчит свистя. Оставшиеся — вмиг — за первой веткой склоняются назад, шурша, хрустя, гонимые в клубок пружиной некой. Все жаждет жизни в этом царстве чувств: как облик их, с кустом пустынным схожий, колеблет ветер здесь не темный куст, но жизни вид, по всей земле прохожий. Не только облик (чувств) — должно быть, весь огромный мир — грубей, обширней, тоньше, стократ сильней (пышней) — столпился здесь. «Эй, Исаак. Чего ты встал? Идем же». Кто? Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней. В нем сами буквы больше слова, шире. «К» с веткой схоже, «У» — еще сильней. Лишь «С» и «Т в другом каком-то мире. У ветки «К» отростков только два, а ветка «У» — всего с одним суставом. Но вот урок: пришла пора слова учить по форме букв, в ущерб составам. «Эй, Исаак!» — «Сейчас, иду. Иду». (Внутри него горячий пар скопился. Он на ходу поднес кувшин ко рту, но поскользнулся, — тот упал, разбился). Ночь. Рядом с Авраамом Исаак ступает по барханам в длинном платье. Взошла луна, и каждый новый шаг сверкает, как сребро в песчаном злате. Холмы, холмы. Не видно им конца. Не видно здесь нигде предметов твердых. Все зыбко, как песок, как тень отца. Неясный гул растет в небесных сверлах. Блестит луна, синеет густо даль. Сплошная тень, исчез бесследно ветер. «Далеко ль нам, отец?» — «О нет, едва ль», не глядя, Авраам тотчас ответил. С бархана на бархан и снова вниз, по сторонам поспешным шаря взглядом, они бредут. Кусты простерлись ниц, но все молчат: они идут ведь рядом. Но Аврааму ясно все и так: они пришли, он туфлей ямки роет. Шуршит трава. Теперь идти пустяк. Они себе вот здесь ночлег устроят. «Эй, Исаак. Ты вновь отстал. Я жду». Он так напряг глаза, что воздух сетчат почудился ему — и вот: «Иду. Мне показалось, куст здесь что-то шепчет». «Идем же». — Авраам прибавил шаг. Луна горит. Все небо в ярких звездах молчит над ним. Простор звенит в ушах. Но это только воздух, только воздух. Песок и тьма. Кусты простерлись ниц. Все тяжелей влезать им с каждым разом. Бредут, склонясь. Совсем не видно лиц. …И Авраам вязанку бросил наземь. Они сидят. Меж них горит костер. Глаза слезятся, дым клубится едкий, а искры прочь летят в ночной простор. Ломает Исаак сухие ветки. Став на колени, их, склонясь вперед, подбросить хочет: пламя стало утлым. Но за руку его отец берет: «Оставь его, нам хворост нужен утром. Нарви травы». — Устало Исаак встает и, шевеля с трудом ногами, бредет в барханы, где бездонный мрак со всех сторон, а сзади гаснет пламя. Отломленные ветки мыслят: смерть настигла их — теперь уж только время разлучит их, не то, что плоть, а твердь; однако, здесь их ждет иное бремя. Отломленные ветви мертвым сном почили здесь — в песке нагретом, светлом. Но им еще придется стать огнем, а вслед за этим новой плотью — пеплом. И лишь когда весь пепел в пыль сотрут лавины сих песчаных орд и множеств, — тогда они, должно быть, впрямь умрут, исчезнув, сгинув, канув, изничтожась. Смерть разная и эти ветви ждет. Отставшая от леса стая волчья несется меж ночных пустот, пустот, и мечутся во мраке ветви молча. Вернулся Исаак, неся траву. На пальцы Авраам накинул тряпку: «Подай сюда. Сейчас ее порву». И быстро стал крошить в огонь охапку. Чуть-чуть светлей. Исчез из сердца страх. Затем раздул внезапно пламя ветер. «Зачем дрова нам утром?» — Исаак потом спросил и Авраам ответил: «Затем, зачем вообще мы шли сюда (ты отставал и все спешил вдогонку, но так как мы пришли, пришла беда) — мы завтра здесь должны закласть ягненка. Не видел ты алтарь там, как ходил
