– Потому что, если вы не пожалеете свои локти и колени, то сможете осмотреть апартаменты миледи, попав туда через такой вот лаз, который ведет прямо в ее гардеробную. По-моему, она даже не подозревает о его существовании. Представляю, как она удивится, когда однажды вечером, когда она будет сидеть перед зеркалом, готовясь к балу, перед ней возникнет грабитель в черной маске и с фонарем, пробравшийся в святая святых снизу, через пол!
– Ну что, попытаем счастья, Джордж? – спросил Роберт Одли.
– Давай, если тебе так хочется.
Алисия повела их в комнату, где когда-то была ее детская. Сейчас тут никто не жил, за исключением тех редких случаев, когда в дом наезжало слишком много гостей.
Следуя указаниям кузины, Роберт Одли приподнял угол ковра и обнаружил среди дубовых половиц грубо сколоченную крышку люка.
– А теперь слушайте меня внимательно, – сказала Алисия. – Сначала придется спускаться на руках – там примерно четыре фута высоты; затем, нагнув головы, двинетесь по проходу; дойдя до поворота, резко примете влево и в конце обнаружите короткую лестницу, а над ней люк – такой же, как этот. Отодвинув засов, попадете в гардеробную миледи. Итак, вам все ясно?
– Яснее не бывает.
– Тогда, Роберт, бери свечу, а мистер Толбойз последует за тобой. Даю вам двадцать минут на осмотр картин – по одной минуте на картину, а когда время истечет, надеюсь, вы без особых приключений тем же путем вернетесь обратно.
Роберт все сделал в точности так, как сказала Алисия, и Джордж, покорно последовав за другом, через пять минут очутился в гардеробной миледи, пребывавшей, если так можно выразиться, в состоянии элегантного беспорядка.
Судя по всему, из-за непредвиденного путешествия в Лондон миледи оставила дом в спешке, и сейчас ее туалетные принадлежности лежали, поблескивая, на мраморном столике. От флаконов с духами – здесь их было великое множество – шел одуряющий запах. На крошечном письменном столике красовался увядший букет цветов, доставленных прямо из оранжереи. Два-три прекрасных платья бесформенной грудой были брошены на пол. Фарфор, драгоценности, гребни из слоновой кости валялись повсюду, обнаруживая свое присутствие в самых неожиданных местах. Увидев свое отражение в большом зеркале на подвижной раме, Джордж Толбойз подумал, как, должно быть, нелепо смотрится он сейчас среди этих роскошных дамских побрякушек.
Из гардеробной они прошли в будуар, а из будуара – в ту самую прихожую, где, как утверждала Алисия, кроме портрета миледи, имелось двенадцать весьма ценных живописных полотен.
Портрет миледи, прикрытый зеленой байкой, стоял на мольберте в центре восьмигранной комнаты. Художник нарисовал ее в этой же комнате, и окружающая обстановка выглядела как достоверная репродукция стен, изображенных на картине. Художник, вероятнее всего, принадлежал к прерафаэлитскому братству, было страшно подумать, сколь долго пришлось ему трудиться над второстепенными деталями картины – мелкими локонами миледи и тяжелыми складками ее темно-красного бархатного платья.
Впрочем, осмотр молодые люди начали с картин, развешанных по стенам, оставив незаконченный портрет, так сказать, на сладкое.
К этому времени стало совсем темно. Тонкая свечка в руке Роберта, медленно переходившего от картины к картине, светилась крохотным одиноким пятнышком. В проеме широкого незанавешенного окна виднелось тусклое небо, чуть тронутое последним холодным проблеском непроглядных сумерек. Плющ, касаясь оконного стекла, шелестел, сотрясаемый трагическим трепетом, и каждый лист сада, охваченный тем же трепетом, пророчествовал о близкой буре.
– А вот и наш друг и его неизменными белыми конями, – промолвил Роберт, останавливаясь перед картинами Воувермана. – Никола Пуссен, Сальватор – гм! А теперь взглянем на портрет миледи.
С этими словами он положил руку на байковое покрывало и, обращаясь к другу, торжественно провозгласил:
– Джордж Толбойз, у нас с тобой на двоих одна-единственная восковая свеча, и сказать, что света недостаточно, – значит не сказать ничего. А посему, сделай милость, поскучай пока в стороне. Самое противное – вглядываться в картину, пытаясь понять замысел художника, меж тем как кто-то вертится у тебя за спиной и сопит, пытаясь проделать то же самое вместе с тобой.
Джордж немедленно отошел – к портрету миледи он испытывал интереса не больше, чем к любой другой мишуре в этом беспокойном мире, – и, упершись лбом в оконное стекло, устремил взгляд в ночную мглу.
Прошло некоторое время. Джордж обернулся и увидел, что Роберт, развернув мольберт, как ему было удобно, сидит в кресле, с наслаждением созерцая картину, открывшуюся его взору.
– Теперь твоя очередь, Толбойз, – сказал, поднимаясь, Роберт Одли. – Картинка – из ряда вон.
Он занял место Джорджа у окна, а Джордж сел в кресло перед мольбертом.
Да, художник, безусловно, был прерафаэлитом – только прерафаэлит мог с такой тщательностью, волосок к волоску, изобразить эти легкие воздушные локоны, не поступившись ни единым золотистым пятнышком, ни единой бледно-коричневой тенью. Только прерафаэлит с таким нечеловеческим усердием мог проработать каждый дюйм этого прекрасного лица, стремясь придать мертвенно-бледный оттенок его белизне и странный зловещий отблеск – пронзительно-голубым глазам. Только прерафаэлит мог искривить эти милые пухлые губки в недоброй, почти порочной улыбке, с какой миледи взирала в ту минуту с живописного полотна.
Может, все это было так, а может, и не так; впечатление картина оставляла довольно зыбкое: будто кто-то поднес к лицу женщины источник света, расцвеченный самыми необычными огнями, и этот свет придал ее лицу новое выражение и новые черты, каких прежде в нем никто и никогда не видел. Сходство и колорит не вызывали ничего, кроме восхищения, но было такое чувство, словно вначале художник практиковался в измышлении фантастических средневековых чудовищ, а к портрету миледи приступил лишь потом, когда мозги его уже съехали набекрень, и он, сообразно их перемещению, изобразил молодую женщину в виде прекрасного злого духа.
Ее темно-красное платье, написанное, как и все на этой странной картине, с чрезмерной резкостью, ниспадало вниз крупными складками, напоминавшими языки пламени, и ее светлая головка выглядывала из пылающего нагромождения цвета, как из раскаленной топки. Много вопросов можно было задать по этому поводу, но ясно было одно: бесчисленные мазки, положенные рукою мастера, составили картину, а картина составила весьма отрадное впечатление о таланте ее создателя.
Джордж Толбойз сидел, не шелохнувшись, уже четверть часа – в правой руке подсвечник, левая упала с подлокотника и бессильно соскользнула вниз, и по тому, что он взирал на полотно остекленевшим взором, можно было подумать, что оно не произвело на него ни малейшего впечатления. Но он все сидел и сидел, не меняя позы, пока Роберт не решился наконец окликнуть его.
– Эй, Джордж, ты что, уснул?
– Почти.
– Ты простудился в том сыром коридоре с гобеленами. Помяни мое слово, Джордж Толбойз, ты простудился: голос у тебя хриплый, как у ворона. Однако нам пора возвращаться.
Роберт Одли забрал свечу у друга и спустился в люк. Джордж последовал за ним, тихий и спокойный – спокойный не более и не менее, чем всегда.
Алисия поджидала их в детской.
– Итак? – спросила она.
– Портрет мы рассмотрели, можно сказать, вдоль и поперек, – ответил Роберт Одли за двоих. – Но, говоря по правде, мне лично он не понравился. Есть в нем какая-то… чертовщина!
– Вот и я заметила то же самое, – сказала Алисия. – Мне кажется, что художник, действуя по наитию, обнаружил под обычным выражением лица иное выражение, недоступное простому глазу. Он изобразил миледи такою, какою мы не видели ее никогда, но я уверена, что такою она вполне может быть.
– Ради бога, – умоляюще промолвил Роберт, – не городи чепухи!
– Но, Роберт…
– Право слово, не городи чепухи – если любишь меня. Картина – это картина, а миледи – это миледи. Я не занимаюсь метафизикой и воспринимаю вещи как есть. И, пожалуйста, не переубеждай меня!
