– Простите, простите меня! – закричала она. – Он заставил меня силой! Если бы не это… Если бы не это…
И Фиби Маркс горько зарыдала.
15
ВЕСЕЛОЕ РОЖДЕСТВО
В последних числах ноября, хмурым утром, когда желтый туман стелился по ровным лугам, а быки и коровы, не видя ничего вокруг, опасливо пробирались вперед и бестолково топтались у живых изгородей, спотыкаясь и падая в придорожные канавы; когда деревенская церковь маячила в неверном свете тусклым коричневым пятном; когда каждая извилистая тропинка, каждая дверь деревенского дома, каждая труба с остроконечным навершием, каждый ребенок и каждая собачонка, отставшая от хозяина, выглядели странно и таинственно в окутывавшей их полумгле, – в это самое время Фиби Маркс и Люк, пройдя через кладбище Одли, предстали перед священником, дрожавшим от холода (утренний туман напитал сыростью каждую складку его стихаря) и сердитым из-за того, что жених и невеста опоздали на целых пять минут.
Люк Маркс, облаченный в воскресный костюм, сработанный неумелой рукой деревенского портного, смотрелся в нем, безусловно, солиднее, чем в своем повседневном наряде, меж тем как Фиби в ее шелковом платье нежного серого оттенка – миледи, подарившая его, надевала его всего лишь пять-шесть раз – выглядела, по признанию немногочисленных зрителей, присутствовавших на бракосочетании, настоящей леди.
Странной была эта леди. Природа и без того пожалела для нее красок, а в смутном свете туманного ноябрьского утра она превратилась в бледную тень с размытыми очертаниями, и какой-нибудь суеверный чудак, проходя мимо, мог бы принять эту невесту за призрак другой невесты – усопшей и похороненной в церковном склепе.
Мистер Люк Маркс, герой торжества, не обременял свой ум подобными впечатлениями. Главное – он получил руку той, которую выбрал, а вместе с нею то, о чем мечтал всю жизнь, – пивную.
Миледи дала ему семьдесят пять фунтов на то, чтобы перекупить право на владение имуществом – движимостью, соединенной с недвижимостью и изрядным запасом горячительных напитков, – одним словом, на владение маленьким постоялым двором посреди тоскливой деревушки, построенной на вершине холма, именуемого Маунт-Станнинг.
Это было ветхое, полуразрушенное строение, поврежденное бурями и открытое всем ветрам, окруженное пятью тополями, выросшими слишком быстро, чтобы войти в настоящую силу: жиденькие их кроны не только не прикрывали стен убогого заведения, носившего гордое название «Касл-Инн» («Дворец»), но, наоборот, подчеркивали их беззащитность перед любым ударом стихии.
Ветер, часто гостивший на голом холме, буянил здесь не стесняясь.
Это ветер помял, побил и разворошил низкие соломенные крыши надворных построек и конюшни, накренив их и сделав похожими на шляпы с опущенными полями, съехавшими на низкие лбы каких-нибудь деревенских дебоширов.
Это ветер колотил деревянными ставнями об узкие створчатые оконные переплеты – до тех пор, пока они, вконец разбитые, не повисли на ржавых петлях.
Это ветер повалил голубятню и сломал флюгер, который дерзостно водрузили здесь жалкие людишки, чтобы ему, ветру, указывать, в каком направлении расходовать свою безмерную силу.
Это ветер, наткнувшись на деревянную решетку, ползучее растение, крохотный балкон и вообще любое скромное украшение, с ходу сбивал, сметал, разрывал их в клочки и разносил на мелкие кусочки с яростью и презрением.
Это ветер опушил мхом бесцветные оштукатуренные стены.
Это ветер сотрясал, крушил, разорял скопление шатких построек, возведенных рукой человека, а потом уносился прочь, пронзительным свистом возвещая миру о своей разрушительной мощи.
Люк Маркс, вступив во владение постоялым двором, вымотался в неравной борьбе и вскоре упал духом и махнул на все рукой, предоставил ветру делать все, что ему заблагорассудится.
И все-таки заведение процветало. Здоровенные гуртовщики останавливались здесь, чтобы пропустить за маленькой стойкой стаканчик-другой. Зажиточные фермеры собирались здесь по вечерам и толковали о политике, сидя в гостиной с низкими потолками, обитой деревянными панелями, меж тем как их кони, фыркая в покосившихся стойлах, жевали подозрительную смесь гнилого сена и вполне сносных бобов. Даже обитатели Одли-Корт во время охоты иногда останавливались в заведении Люка Маркса. Короче говоря, несмотря на вечные передряги, Люк Маркс, обосновавшись на холме Маунт-Станнинг, был вполне доволен своим новым положением.
Фаэтон, стоявший в тумане, поджидал молодых, чтобы доставить их в новый дом. Несколько деревенских жителей, знавших Фиби с детства, толпились у церковных ворот, чтобы пожелать ей счастья. Бледные глаза девушки стали еще бледнее от слез, и жених, раздраженный таким проявлением чувств, проворчал:
– Ну чего разнюнилась? Не хотела идти за меня, так и не шла бы. Ведь не убил бы я тебя!
При этих словах Фиби вздрогнула и еще сильнее закуталась в шелковую накидку.
– Схватишь ты простуду в таком наряде, – по-своему истолковав ее состояние, заметил Люк, и, взглянув на ее дорогое платье без тени восхищения, добавил: – Не по чину расфуфырилась. Тоже мне барыня! Вышла за меня – так на шелковые тряпки не рассчитывай; мне такая роскошь не по карману.
Он поднял дрожащую девушку на руки, отнес в фаэтон, закутал в грубое мужское пальто и, причмокивая, погнал лошадей сквозь густой туман, сопровождаемый улюлюканьем деревенских мальчишек.
На место Фиби Маркс из Лондона выписали новую горничную, девицу с большим самомнением, которая ходила по дому в черном бархатном платье и чепчике, украшенном розовыми ленточками, и беспрестанно жаловалась на судьбу, забросившую ее в такую глухомань.
Под Рождество в Одли-Корт съехалось множество гостей.
Деревенский сквайр и его жена-толстуха заняли комнату с гобеленами.
Веселые девушки бегали вверх и вниз по длинным коридорам.
Молодые люди, подняв оконные решетки, наблюдали за тем, как южный ветер гонит по небу рваные облака.
В старых просторных конюшнях не было ни одного свободного стойла.
Во дворе устроили импровизированную кузницу для перековки гунтеров – охотничьих лошадей.
Беспрестанно тявкали собаки.
Чужие слуги толпились на верхнем этаже.
В каждом окне стояла свечка, мерцавшая в зимней ночи, и запоздалый путник, привлеченный мельканием огней и веселой неразберихой, царившей в доме, мог легко впасть в ошибку молодого Марло, принявшего гостеприимный особняк за добрую старую гостиницу, какие исчезли с лица земли с той поры, как последняя почтовая карета, влекомая отслужившими свой век лошаденками, совершила печальное путешествие на живодерню.
Среди гостей, прибывших в Эссекс на время охотничьего сезона, был и наш старый знакомый – мистер Роберт Одли. Он приехал, привезя с собой полдюжины французских романов, коробку сигар и три фунта турецкого табаку.
Простодушные молодые сквайры толковали за завтраком о потомстве Летучего Голландца и Вольтижера, о грандиозных семичасовых скачках, проходивших на территории трех графств, о том, что назад пришлось возвращаться полночь-заполночь, проделав тридцать миль и пересев на наемных лошадей. Время от времени, отхлынув от стола и не дожевав холодное говяжье филе, все бросались поглазеть то на лошадиные бабки, то на чью-нибудь растянутую руку, то на жеребенка, которого только что привели от ветеринара.
Что бы ни происходило, Роберт Одли держался особняком и, жуя хлеб с мармеладом, всем своим видом являл воплощенную скромность, не признающую за собой права принять участие в общей беседе.
Отправляясь в Эссекс, Роберт Одли прихватил с собою двух собак. Некий здешний джентльмен, отваливший в свое время полсотни фунтов за пойнтера и не посчитавший за труд съездить за двести миль только ради того, чтобы посмотреть на свору сеттеров, прежде чем совершить сделку, поднял на смех несчастных шавок, из коих первая, прежде чем обосноваться в адвокатских апартаментах, проследовала за
