Барбара Тейлор Брэдфорд
Три дня в Венеции
1
Площадь казалась серебряной под свинцовым холодным небом. День выдался промозглым, от лагуны и от многочисленных каналов поднимался легкий туман, город словно окутала дымчато-серая вуаль.
Билл Фицджеральд, собственный корреспондент Си-эн-эн, американского канала кабельных новостей, телезвезда и известный журналист, медленно шел по площади Сан-Марко, не обращая внимания на погоду. Поездка в Венецию столько раз срывалась, что Биллу было наплевать на погоду. Какая разница, раз он наконец снова попал в этот чудесный город.
Как же здесь было хорошо и спокойно после постоянных бомбежек Боснии, где он провел последние три года, периодически то уезжая, то возвращаясь. Ветры и приливы на этот раз вели себя довольно прилично, и Венецию в этом году не затопило. А хоть бы и затопило, не важно. Венецианцы отлично выживали и в затопленном городе. Чем же он хуже?
Как только предоставлялась хоть малейшая возможность, Билл приезжал в этот прекрасный город. Он часто ездил в командировки в Европу, а там отовсюду было рукой подать до Венеции. Хоть на пару дней, но Билл вырывался сюда. И всегда после поездки в Венецию чувствовал себя свежим, отдохнувшим душой и телом.
В тридцать три года Билл не выглядел на свой возраст: загорелое лицо, мальчишеский взгляд, легкая походка. Его мужественная фигура отлично смотрелась на экранах телевизоров.
Честные голубые глаза и веселая улыбка говорили об искренности и цельности натуры; сдержанная, доверительная интонация импонировала телезрителям. Именно поэтому Билл Фицджеральд был невероятно популярным тележурналистом, люди относились к нему с полным доверием и очень серьезно воспринимали все, о чем он рассказывал.
Недаром руководство Си-эн-эн ценило своего сотрудника, а другие компании старались во что бы то ни стало переманить его к себе. Предложения то и дело поступали к Биллу через его агента, но журналист решительно их отвергал. Его не интересовали другие каналы. Одним из главных его достоинств была преданность; он не желал бросать компанию Си-эн-эн, на которую проработал восемь лет.
Ла Серениссима, как называют свой город венецианцы, – город храмов и дворцов, парящих над водой, искрящихся волшебным, таинственным светом, набитых сокровищами и уникальными произведениями искусства. Билл считал Венецию одним из самых таинственных мест на Земле, способным привести в восторг даже пресыщенного скептика.
В свой первый приезд сюда, двенадцать лет назад, Билл проводил массу времени в церквах и музеях, любовался бесподобными шедеврами Тициана, Тинторетто, Веронезе, Тьеполо и Каналетто. Эта живопись проникала в самую душу, и с тех пор венецианская школа живописи стала его любимой.
Биллу всегда хотелось стать художником, но у него не было способностей к живописи. Он имел только один талант – мастерски владел словом.
– Он у нас Цицероном будет, – говаривала Бронаг Келли, его бабушка со стороны матери, когда мальчик был маленьким.
– Да, – соглашалась мать. – У него просто дар божий, говорит – как пишет. А он и пишет замечательно! Всегда надо помнить: перо сильнее меча.
Билл был единственным ребенком. Он в детстве почти все время проводил со взрослыми, главным образом – со своей ирландской бабушкой, которую обожал и был к ней особенно привязан.
Совсем маленьким он зачарованно слушал ее сказки об эльфах, счастливом трилистнике[1] и горшках с золотом, зарытых на конце радуги. Бронаг уехала из Ирландии с родителями и младшим братом в восемь лет, выросла в Бостоне. Здесь она познакомилась со своим будущим мужем – адвокатом Кевином Келли.
– Я родилась в 1905 году, и какое это было чудесное рождение, Билли! – любила рассказывать бабушка. – Я пришла в мир двенадцатого июня, в самый разгар ужасающей грозы, когда часы ударили полночь. Моя дорогая мама тогда сказала, что гроза – дурное предзнаменование. – Бабушка всегда приукрашивала обстоятельства своего рождения, и раз от раза история обрастала все новыми подробностями, ей, очевидно, доставляли огромное удовольствие изумленно расширенные глаза внука. – И, конечно же, Билли, жизнь у меня получилась грозовой, – довершала она, раскатисто смеясь, и мальчик понимал, что эта самая грозовая жизнь ей очень нравилась.
Жена Билла, Сильви, полюбила бабушку всей душой, женщины быстро сблизились. Бабушка была настоящей кельткой: одухотворенной, немного таинственной и склонной к мистицизму. В этом смысле у них с Сильви было много общего, потому-то они так быстро и сошлись.
Единственное, о чем он сожалел, всякий раз приезжая в Венецию, так это о том, что так и не успел привезти сюда Сильви. Все откладывал, откладывал – и опоздал. Сильви не стало. Все произошло слишком стремительно, неожиданно. Кто мог знать, что она умрет вот так внезапно? При родах – в наше-то время. Эклампсия[2] – вот как это называется; у Сильви начались схватки, перешедшие в судороги, а закончилось все комой и смертью.
Потеря жены была самым страшным событием из всех, что случились в его жизни. Сильви была слишком молода, чтобы умирать, – всего двадцать шесть лет. Горе захлестнуло Билла, он долгое время не мог прийти в себя, был безутешен. В конце концов ему удалось свыкнуться с мыслью о том, что Сильви больше нет. Он утопил горе в работе, только так можно было держаться на плаву.
Билл шагал по направлению к базилике, думая о Сильви. Она умерла шесть лет назад, оставив новорожденную дочку, которую назвали Хеленой, так хотела сама Сильви. Теперь девочка превратилась в восхитительное создание. Она как две капли воды была похожа на свою мать и мгновенно покоряла всех, кто ее видел.
Дочка доставляла Биллу огромную радость. Когда накатывала тоска от гнусности и грязи этой жизни, ему стоило только вспомнить Хелену – и он сразу чувствовал себя лучше. Прелестная дочурка придавала его жизни ценность и смысл.
Губы Билла расползлись в невольной улыбке, когда он подумал о Хелене. Работа зарубежного корреспондента, заставлявшая всегда мотаться по миру, не позволяла ему постоянно быть вместе с дочерью. Поэтому Хелену воспитывала его мать, жившая в Нью-Йорке. К счастью, отец и дочь часто виделись, и обоим эти встречи доставляли массу удовольствия. Хелена росла замечательным ребенком – искренним, любящим, умным и не слишком избалованным, хотя бабушка носилась с единственной внучкой, как с бесценным сокровищем.
После освещения мирных переговоров в Огайо Билл провел две недели с матерью и дочкой на Манхэттене. В декабре он собирался снова их навестить и отпраздновать Рождество в доме своей матери. Когда Билл не сидел в «горячих точках», передавая трагические военные сводки с противоположного конца планеты, он старался как можно больше времени проводить со «своими милыми девочками», как он их называл. Он всегда стремился побыть с ними подольше, а уж особенно в праздники.
Но неделя в Венеции, в одиночестве, была ему совершенно необходима. Ему требовалось прийти в себя после безвылазного трехмесячного сидения в Боснии-Герцеговине. Билл страшно утомился от всего, что он видел за время конфликта на Балканах; он устал от войны, убийств и разрушений.
Он хотел все забыть. Вряд ли, конечно, ему это удастся. Разве такое можно забыть? Но Билл надеялся, по крайней мере, разогнать кошмарные видения войны, стоявшие у него перед глазами, оставившие чудовищный незаживающий шрам в душе.
Его лучший друг, Фрэнсис Петерсон, военный корреспондент журнала «Тайм», считал, что ни один корреспондент, побывавший в Боснии, никогда не сможет забыть события этой трагической войны.
– Они намертво застыли в нашей башке, как мухи в янтаре, намертво, – повторял Фрэнки, и Билл был с ним совершенно согласен. Все то варварство, которое он видел на Балканах, навсегда осталось в его памяти. Билл и Фрэнсис познакомились, когда оба учились на факультете журналистики Колумбийского университета, и с тех пор стали лучшими друзьями. Они часто встречались в одних и тех же «горячих точках», освещали те же события; но даже если они находились на противоположных концах света, они не теряли друг друга из виду и постоянно поддерживали связь.
Сейчас Фрэнсис был аккредитован в Бейруте, но должен был прилететь в Венецию, чтобы провести
