едва не протянул руку, чтобы остановить ее. Я не люблю подобных трюков, тем более я не мог понять, что было на уме у Генри.
На этот раз встал Джавьер.
— Ваша честь, боюсь, что я вынужден заявить протест. Предоставление слова этой свидетельнице является нарушением правила. Она присутствует в зале в течение всего процесса. Привет, Дина!
— Ваша честь, — возразил Генри. — Я не знал, что придется вызывать эту свидетельницу, пока она не поговорила со мной во время последнего перерыва. Ее свидетельство касается лишь репутации моего подзащитного, она не собирается опровергать какое-то из предыдущих показаний.
— Я позволю ей выступить, — сказал Уотлин.
Ему нравились такие эффектные сцены. Благодаря им имя его попадало в газеты.
Дина тихо стояла у стола защиты, положив руку на плечо Дэвида, пока решался вопрос с протестом. Дэвид нежно беседовал с нею. Я никогда раньше не видел, чтобы они выглядели настолько близкими друг другу. Для Дины это была заветная мечта всей ее короткой еще жизни. Она повторила ясным, отчетливым голосом слова присяги и, сложив руки вместе, заняла свидетельское место.
— Назовите ваше имя, пожалуйста.
— Дина Блэквелл.
— Сколько вам лет, Дина?
— Десять.
— Бывали вы прежде на судебных процессах?
— Я видела их, но я никогда не была свидетельницей.
— Знаете ли вы, что означает принятие присяги?
— Это означает, что вы обязаны говорить правду. Теоретически, — добавила она, глядя на стол судебных обвинителей.
Это вызвало смех, как оно того и заслуживало. Даже со стороны Джавьера.
Дина объявила, что будет говорить только правду, и когда ей задали формальный вопрос по поводу репутации Дэвида, она решительно заявила:
— Она у него хорошая.
После этого Дину передали для перекрестного допроса. Джавьер делал это мягко:
— На сколько твой брат старше тебя, Дина?
— На тринадцать лет. Ему двадцать три.
— Следовательно, ты никогда не училась с ним в одной школе?
— Нет, сэр.
— Значит, тебе неизвестно, что думают одноклассники твоего брата по поводу его правдивости? И, разумеется, ты не работаешь с ним в одном учреждении?
— Нет, сэр. Я не работаю, я хожу в школу.
— Ты любишь своего брата, Дина?
Дина посмотрела на Дэвида.
— Он меня устраивает.
Джавьер снова присоединился к смеху, поднявшемуся в зале.
— Спасибо. У меня больше нет…
— Но он не умеет лгать, — выпалила Дина.
В горячности она подалась вперед. Джавьер, растерявшись, какое-то мгновение не знал, что сказать.
— Вы посмотрели бы на него, когда он пытается это делать, — заторопилась Дина. — У него все лицо краснеет, и он не может закончить начатое предложение. У него это так плохо получается, что он…
— Все, этого достаточно! Протест!
— … сразу же себя выдает. Он не может солгать мне, а он мне сказал, что не делал этого. Он не делал…
— Ваша честь. Я протестую!
— Да. Мисс Блэквелл, остановитесь. Мисс…
На этот раз никто не смеялся. Дина вот-вот готова была расплакаться. Она замолчала, все еще наклонившись вперед и едва не падая с кресла. Она теперь смотрела на присяжных. Но они были слишком смущены, чтобы ответить на ее взгляд.
Я смотрел на Лоис, которая, в свою очередь, внимательно наблюдала за Диной, точно так же, как она смотрела на нашу дочь во время школьных спектаклей, только без тени улыбки на лице. Лоис слегка кивала, как она делала это в тех случаях, когда дома репетировала с Диной чтение стихов.
Когда Дину отпустили, я встретил ее у выхода. Она потом сидела рядом со мной, опустив голову, и я обнимал ее за плечи в течение всего следующего часа.
— Это правда, — однажды прошептала она мне.
Когда я снова поднял глаза, Дэвид был уже на свидетельском месте. Я очень сожалел о том, что он занял его. Я надеялся, что он все же передумает. Он сидел в кресле чрезвычайно прямо, застывший, словно труп.
Дэвид взглянул на присяжных, вспомнил, что ему следовало смотреть им в глаза, попробовал сделать это — и снова отвернулся. Вскоре в своих свидетельских показаниях он утратил ту недавнюю надежную позицию, и голос его начал слабеть. Уотлину пришлось два или три раза потребовать, чтобы Дэвид говорил громче. Я повидал бесчисленное множество людей, с которыми свидетельское место делало то же самое. Дэвид был смущен своим присутствием там, и смущение это выглядело, как сознание вины. Это походило на то, как, по описанию Дины, он должен был выглядеть, когда пытался сказать неправду. Дэвид колебался, запинался, отступал от уже начатой фразы и старался начать снова.
Как только он окончательно перешел к изложению своей версии событий тринадцатого апреля, уже не имело особого значения, как он о них рассказывал. Весь зал застыл в почти благоговейном молчании. В наступившей тишине голос Дэвида казался сухим шепотком в прерии.
Генри попытался убрать все неудачные места из этого рассказа, атакуя Дэвида лично.
— Она оцарапала твое лицо?
— Да. Она это сделала.
— И она разорвала на себе собственную одежду?
— Да.
— Каким образом ее кожа оказалась под твоими ногтями?
— Я оцарапал ее только раз, когда пытался остановить, а она от меня отскочила. Менди тоже оцарапала меня.
Когда повествование близилось к концу, голос Дэвида зазвучал взволнованнее. Может быть, его версия начала казаться более правдоподобной. Уже в миллионный раз я подумал о каком-то скрытом ее значении. Почему это должно было случиться? Что это означало? Отвечая на следующий вопрос, заданный ему Генри, Дэвид повернулся к присяжным, наполовину перегнувшись через перила барьера, находившегося рядом с ним.
— Дэвид, ты насиловал Менди Джексон?
— Нет. Я не делал этого. Я никогда не сделал бы подобного. Я этого не делал.
Некоторые из присяжных ответили на его взгляд, но не все. В ходе следующих нескольких вопросов и они отвели глаза.
— Ты проникал в ее половые органы своим?
— Нет.
— Или в ее рот?
— Нет. Нет.
— Если оставить все это в стороне — безотносительно к вопросу об изнасиловании, — не делал ли ты чего-нибудь такого, что заставило бы миссис Джексон испугаться, подумать, что ты собираешься убить или избить ее?
— Нет, ничего не делал. Я просто стоял там, как болван.
Генри кивнул. Он вел себя так, словно его работа была сделана.
Он не смотрел в свои записи, взгляд его был решительно устремлен на Дэвида. Затем, будто не в
