размахивая им, пошел к рыдвану тяжелой, разбитой походкой.
Круто обернувшись, Тоня смотрела на Соболя, и в карих озорных ее глазах ярко засветились зо- лотинки. Какой он, ее мучитель, был теперь усталый и смешной! Тоне даже жалко его стало.
— Шагай! — крикнула она, озоруя.
— Тоня, погоди! — во весь голос взмолился Соболь.
У рыдвана он остановился, вытер треухом вспотевший лоб и виновато улыбнулся, блеснув зубами.
— Все ноги сбил.
Но только он хотел сесть в рыдван, как Тоня, гикнув, дернула вожжи. От неожиданности Соболь отшатнулся назад и вскинул руки.
— Тонька, стой! — закричал он. — Не дури! — …гоняй! — донеслось до него вместе с грохотом рыдвана,
— Ошалела девка.
Соболь остановился, шевеля побелевшими ноздрями.
Тоня думала, что сможет быстро осадить Соколика, но он, дикий и уросливый, неожиданно закусил мертвой хваткой удила и, горячась, понесся по степи. Пролетев метров пятьсот, он неожиданно резко осадил, захрапел, и по его золотистой бархатной спине волнами пошла дрожь. Путаясь в вожжах, Тоня успела заметить, как недалеко от тропы, по левую сторону, тяжело хлопая крыльями и не успев еще убрать когти, поднимался темно-рыжий с проседью беркут… В тот же миг, весь дрожа, Соколик стремглав кинулся вперед, и грива его, поднятая ветром, забилась под дугой.
«Разнес! — поняла Тоня. — Разнес!»
Намотав вожжи ыа руки, Тоня со всей силой уперлась ногами в передок рыдвана и откинулась назад, но конь, словно и не почуяв этого, летел во весь мах, широко раскрыв глаза, брызгая пеной. На поворотах закидывало то правое, то левое заднее колесо рыдвана; вскоре из него выбросило Ванькино ружье. Лицо Тони горело темным румянцем, она кусала губы и, едва сдерживая стон, все рвала и рвала вожжи, но с каждой секундой степь все стремительней летела ей в глаза… Попалась ложбинка, залитая водой. Тоню обдало, как из пожарного шланга. Через секунду конь выхватил рыдван на сухое и понес дальше, уже без тропы. Тоню бросало туда и сюда; она вскрикивала, боясь вылететь из рыдвана, и с ужасом перехватывала вожжи; ее лицо и волосы были забрызганы грязью…
И вдруг, точно поняв что-то, Тоня схватилась левой рукой за передок рыдвана и начала остервенело хлестать Соколика вожжами. Конь понес еще с большей яростью, закидывая задние ноги чуть не до самых гужей; с боков его слетали хлопья пены; он весь был в огне, им владела бешеная чужая сила, но, почуяв, что вожжи ослаблены, он безотчетно разжал ноющие зубы и выпустил удила. Тут же воспользовавшись его оплошностью, Тоня опять рванула вожжи, да так, что у коня потемнело в глазах. Он в бешенстве начал делать судорожные прыжки, уже не видя ничего впереди, а Тоня рвала и рвала ему удилами губы… Вскоре они были у Заячьего колка. Но тут случилось неожиданное: под правой рукой Тони с треском лопнула вожжа. Тоня опрокинулась в рыдван и из последних сил натянула левую вожжу; еще не овладев собой, конь круто завернул в колок. Тоня ахнула и зажмурилась, увидев впереди белый частокол. Раздался треск. Левое колесо отлетело в сторону, рыдван сорвало с курка…
Добравшись до бригадного стана, Ванька Соболь повесил на сук березы, близ кухни, ружье и связку дичи, обтер горячее лицо и, замирая от стоявшей вокруг тишины, осторожно приблизился к палатке, разбитой невдалеке от пруда. В палатке толпилась почти вся бригада. Никем не замеченный, Соболь, придерживая дыхание, остановился у входа. Из глубины палатки он тут же, не веря своим ушам, услышал голос Кости Зарницына и внезапный смех Тони. Если бы Соболь застал Тоню при смерти, у него не могло бы сердце похолодеть сильнее, чем в эти секунды…
Опасливо, виновато, словно подглядев что-то запретное, Ванька Соболь отделился от палатки, как тень, и медленно побрел в колок, едва волоча ноги по шуршащей прошлогодней листве. На пути попались кусты желтой акации. Не видя, что их легко обойти, Соболь полез в гущу корявых, колючих зарослей. Потом на небольшой полянке попалась лужа почти до колен — он пересек ее напрямик. Соболь не помнил, как очутился на южной опушке колка и случайно натолкнулся на разбитый рыдван. Совсем обессилев от усталости и горя, Соболь свалился в рыдван и погрузился в тяжкий сон.
За ужином бригада всячески восхваляла охотничьи доблести Ваньки Соболя. Но Соболь, не слушая болтовню ребят, безмолвно сидел у костра. После чая бригада сумерничала; хотя и было холодновато, никто не уходил в палатку, все расположились вокруг огня; всем уже полюбились степные вечера с негромкими разговорами, приглушенными взвизгиваниями и смехом девушек в полутьме, мелодиями гармонии и песнями…
Костя Зарницын, как всегда, затейничал, зазывал к себе девушек:
— Ласточки залетные, сюда! Ближе ко мне! Ванька Соболь всячески избегал смотреть в ту сторону, где была Тоня. Покусывая черную прядь чуба, он со скрытой думой все смотрел и смотрел в огонь…
Сквозь белоствольный колок слабо струился свет неяркого, бескрылого заката. Ветерок затих, но, вероятно, лишь затем, чтобы ночь могла спокойно опуститься на землю. По всей степной округе — а видно было на десяток километров — дружно зажглись бригадные огни. В быстро сгущающихся сумерках они, казалось, плыли и качались, будто на зыбких волнах моря…
Некоторое время вокруг костра веселье не ладилось, вероятно потому, что многие с недоумением наблюдали за Ванькой Соболем. Девушки бродили туда-сюда и молча доделывали какие-то свои дела, а среди ребят шел недружный деловой разговор об изъянах в одном из тракторов, о запасных частях, о холодной весне… А потом, как это уже не раз случалось у костра, то один, то другой вдруг давай вспоминать о покинутых родных местах: знать, не легко было справиться со своей тоской-кручиной… Убитый своим горем, Ванька Соболь время от времени прислушивался к этим разговорам, да и то лишь краем уха.
— Да, братцы, здорово здесь припоздала весна!.. — проговорил со вздохом Григорий Холмогоров, любивший рассуждать с мужицкой деловитостью и обстоятельностью. — У нас под Великими Луками на что северное место, а уже работают…
— Да, у нас уже работают! — в тон ему подхватил Николай Краюшка, всегда и во всем с жаром поддерживающий своего земляка и друга.
— Какая там работа в ваших местах! — вдруг возразил Ибрай Хасанов; он держал на коленях гармонь и с нетерпением ждал команды, чтобы пустить пальцы по клавишам. — У вас там одни болота!
— Ерунду городишь, — сразу же обиделся за родной край Николай Краюшка, хотя отлично помнил, что сам недавно жаловался ребятам на великолукские болота. — У нас, если хочешь знать, самые красивые места! Где такие чистые озера и сосновые леса, как за Невелем? Где такая речка, как Ловать?
— Вот на этой самой речке, — сказал Ибрай Хасанов, — и есть самые гиблые болота и темные леса… Сколько там людей легло за войну! Мой брат — он вместе с Матросовым пошел воевать — как раз там и погиб, у вашей Ловати!
— Это везде гибли… — защищаясь, возразил Краюшка.
— Вот у нас на Каме, — продолжал Ибрай Хасанов, — вот где на самом деле красивые места! Наше село совсем недалеко от Камы, на высокой стороне… Никаких тебе болот! И поля хороши, а уж липовые леса — чудо! Зацветут — ходишь, как на свадьбе!
— А вот яблок-то у вас и нет! — неожиданно подсек его со стороны белгородец Федя Бражкин.
— Есть! — воскликнул Хасанов. — Немного, но есть.
— Немного — это что-о! — совсем по-ребячьи протянул Федя Бражкин и вдруг загорелся: — А у нас — вот где яблок! Взглянешь на сад, а он осыпан, как небо сейчас осыпано… Заберешься под яблоню, какая всех милей, и наслаждайся вволю!
— Только жуй, да? — с подвохом спросил Костя Зарницын.
— Конечно! — простодушно ответил Федя Бражкин.
— Еще жева-ать-то! — дурашливо мямля губами, протянул Костя Зарницын, к месту напомнив известный анекдот о лентяе, и этим вызвал всеобщий хохот. — В общем везде хорошо, — заключил он, когда подзатихло вокруг костра. — А в Москве у нас, если на то пошло, совсем расчудесно! Река у нас получше всякой вашей Ловати. Ну и липы, так они цветут у нас на улицах и бульварах… А в магазинах — и яблоки, и виноград, и бананы… Одним словом, не жизнь — сказка!
Всегда оставаясь верным своей озорной привычке преувеличивать, Костя Зарницын тут же сменил
