Булавин

— О чем?

— Чтобы напрасного кровопролития не было, пусть все казаки сыщут виноватых меж себя. Так приказали говорить походный атаман и его войско.

— То дело непростое, — уклончиво, медленно проговорил Максимов. — А переговорить надобно. Скажи Булавину, что к ним приедет для переговорки, — он бегло взглянул на стоявших рядом старшин, — Ефрем Петров.

— Добро. Скажу.

Есаул ушел. Вскоре в повстанческий лагерь подъехал Ефрем Петров. Встретили его враждебно:

— А! Помощник Долгорукого прибыл!

— Кровопивец! Изменник!

— Жаль, мы тебя тогда не поймали!

— Убежал, как заяц в степу!

Булавин, сдерживая себя и других, сжал кулаки, державшие поводья горячего скакуна, в нетерпении перебиравшего ногами. Спокойно и тихо, только желваки заходили под скулами, сказал:

— Ну что, Ефрем Петрович? Вот и встретились, наконец. Долго мы тебя тогда, прошлой осенью, искали после бою в Шульгине городке. Жаль, поговорить не привелось.

— Да уж не привелось. — Петров твердо выдержал ненавидящий взгляд гультяйского, как он считал, атамана. — Зато потом, у Закотного городка, встретились. На этот раз ты не захотел со мной свидеться. Мы тебя тоже искали, да не нашли. В хороших местах, говорят, ухоронку нашел. На Хопре, в лесах, кабыть?

— Всего не упомнишь. Где был, там теперь нету. Давай говорить о деле.

— Давай говорить. Что ты хочешь сказать нам, Войску Донскому?

— Ты с Лукьяном еще не все Войско Донское. А казаки, которые с вами, тоже, думаю, не все за вас.

— На что ты намек даешь?

— Ни на что. Там посмотрим. А дело такое: всему Войску Донскому надобно сыскать: за что вы, войсковой атаман и другие изменники, ходили на нас походом в прошедшем году? За что нас били, и вешали, и носы резали, и городки разоряли? За то, что мы за реку, за старое поле встали? За свои вольности казачьи? Кто в том виновен?

— Что теперь о том говорить? Указ великого государя не знал? Против кого пошел? И гультяев за собой повел!

— Никакого указу великого государя не ведал и не ведаю. И не было его, был указ боярский, изменный. А Максимов и ты, Ефрем, свое обещание не сдержали, нам изменили и продались тем московским и азовским боярам.

— Что ты говоришь, Кондрат! Побойся бога! Какое обещание мы тебе давали? Никакого слова с нашей стороны не было и быть не могло.

— Ну и ну, Ефрем! Забыл Максимов, значит? Как в Черкаском о Долгоруком речь вели? Чтоб вольности донские оборонить и новоприхожих не выдавать? Не помнишь?!

— Не помню. Ничего того не было. А что ты говоришь, чтоб сыскать виноватых, про то надобно всему Войску помыслить. Скажу о том Лукьяну Максимовичу.

— Скажи, да побыстрей. Ждать моим казакам недосуг. У меня свое войско поболе вашего!

Петров, не сказав больше ни слова, огрел коня плетью, поскакал к своим. Разговор с Булавиным встревожил и его, и Лукьянова, и других старшин. Особенно тех, кто ходил вместе с Долгоруким по казачьим городкам прошлой осенью. Однако делать нечего, созвали круг — казаки уже знали о переговорах с Булавиным, без совета с ними не обойтись.

Когда Ефрем Петров уехал, Булавин, расположивший накануне основные свои силы в буераке, быстро дал знак, и повстанцы вынеслись из него вихрем, все войско на рысях, набирая скорость, понеслось к лагерю Максимова. Казаки только что собрались на круг, и стремительный удар булавинцев смял ряды Максимова войска. Для кого-то он был неожиданным, но не для всех. Многие, а это — верховские казаки, большинство Максимова войска, не удивились — тут же перешли к Булавину. А ведь именно они и настояли на переговорах с Булавиным, и, вынужденный ими, Лукьянов созвал круг.

Все смешалось — булавинцы лавой ударили по коннице и пехоте, оставшимся верными Лукьянову, и вместе с верховскими, перешедшими к ним, наголову их разгромили. Максимов с остатками войска бежал к Черкасску, Васильев — в Азов. Восставшие, по словам азовского полковника, тех, «которые были люди с войсковым атаманом — многих побили до смерти и переранили». А Максимов признал, что «едва от них, воров, они отбились». Повстанцы разгромили обоз, взяли четыре пушки, припасы к ним, разные пожитки. Захваченную казну, 8 тысяч рублей, раздуванили между собой.

Быстрая и решительная победа Булавина, переход к нему большей части казаков из войска Лукьяна Максимова сильно обескуражили и самого войскового атамана, и царских воевод. Волконский в связи с этим высказывал Меншикову свои соображения по поводу позиции черкасской старшины и их главы:

— А на том бою из них, черкаского войска, много ль убили, также и из воров есть ли убитые, того не означено (в отписке Максимова. — В. Б.); о том, под сомнением: нет ли у него, Лукьяна, с ними, ворами, какой факции. Истинно, государь, светлейший князь, Вашему сиятельству доношу верно, довлеет охранить здешнею украину в самой скорости, чтобы не допустить до превеликого бедства.

Опасения Волконского по поводу Максимова оснований не имели, и это хорошо показали последующие события. Войсковой атаман, если и колебался за полгода до апрельских событий, то после убийства булавинцами Долгорукого быстро от колебаний избавился. Своими действиями против них, расправами и письмами в Москву и воеводам более чем красноречиво определил свою позицию.

Через несколько дней, будучи еще в дороге, на реке Быстрой, Максимов пишет воронежскому воеводе Колычеву:

— Северской Донец весь отложился (от Черкасска, перешел на сторону Булавина. — В. Б.) и збираетца с вором же Старо-Айдарской станицы с Семеном Драным. Хопер, и Бузулук, и Медведица, и по Дону, сверху до Курманьяра Нижнего на низ, все изменили ж с Кондрашкою Булавиным, хвалятца взять Черкаской и Троицкой, а меня, атамана, и старшин побить до смерти.

Войсковой атаман признает, что почти вся область Войска Донского перешла под знамя Булавина. Исключение — немногие городки по Дону, расположенные южнее Нижне-Курманьярского городка. Из более дальних станиц по-прежнему сохраняли верность Максимову Донецкая, Казанская, Усть-Медведицкая, Правоторовская, оставшиеся в тылу главного повстанческого войска.

Одновременно с продвижением Булавина вниз по Дону действовали его сподвижники на границах северного Придонья. Через день после сражения на реке Лисковатке Волконский слушал в Козлове рассказ двух крестьян — Гура Лычагина и Ерофея Скоробогатого. Оба они из «такайских селищ» (на реке Такае, одном из правых притоков Хопра), «пришли для извету (доноса. — В. Б.) в Козлов про воровских казаков». Гур Лычагин третий год жил «на новых своих помесных дачах» (на полученной им земле) в селе Никольском, в коем дворов было «с 60»; в соседних деревнях, Михайловской и Козьмодемьянской», «с 70» и «с 40». На четвертой неделе великого поста приехали к ним атаманы — пристанский Иван Степанов и беляевский Кирила Зиновьев сын Борыбина — с «воровскими казаками, человек 40 или больше», с оружием и знаменем. Собрали круг и говорили жителям всех трех деревень, чтобы они шли к Булавину. Если не пойдут, то с каждого двора по человеку посадят в воду; «а потом достальные жители чтоб землю очистили, та-де земля и речка их, казачья».

Казаки избрали в тех деревнях атаманов и есаулов, велели им деревенских жителей «привесть к вере (присяге. — В. Б.), что им в Крым и в Литву не отъезжать, а стоять бы с ними заодно за дом пресвятые богородицы и за провославную веру и за великого государя».

Сказали восставшие и о приказе Булавина:

— Хоперских, и бузулуцких, и медведицких городков казакам всем он, Булавин, с товарищи заказали, чтоб хлеба на три года не пахали отнюдь никоторыми делы для того, что на те на три года будет кровопролитие.

Из Михайловской повстанческий отряд поехал в Ключи и другие деревни «для такого ж возмущения». А по их «наговору» из такайских сел ушли к ним восемь бурлаков. Из крестьян же никто не пошел. Более того, если верить Гуру Лычагину, они решили идти с изветом «в Русь». Но сразу в Козлове о том «не