Сущность человека

Вселенной, — тем свободнее этот человек⁷⁵. При этом сознание и воля как менее, так и более свободного человека всецело определены причинами, в конечном счете внешними по отношению к сознанию и воле. Само по себе сознание этого факта, как правильно отмечал Плеханов, ничуть не ограничивает нашу свободу. Напротив: из двух человек, в распоряжении которых находятся одинаковые материальные силы и перед которыми стоят одинаково трудные препятствия, у которых сильная воля, причем одинаково сильная — из них двоих свободнее тот, кто лучше познал действительность (а значит, и себя как ее часть), а следовательно, точнее и однозначнее знает, какие ситуации ему предстоит пережить и как он в них будет действовать. Лишь в том случае, если мы слабы и в глубине души не хотим преодолевать свою слабость, осознание неотвратимости будущего укрепляет нас в нашем отказе от действия.

Что же касается самого стремления ограничиваться в объяснении того или иного явления действительности (в нашем случае — социальной, человеческой действительности) перечислением ряда якобы самостоятельных по отношению друг к другу причин («факторов»), породивших это явление (в нашем случае — «внутренних личностных факторов» и «внешних социальных факторов») — и не идти дальше, к общей основе, из которой в действительности вырастают все эти причины, то будет вполне достаточно предоставить слово Плеханову и Троцкому, давным-давно исчерпывающе разъяснившим недостаточность такого подхода для научного познания:

«…покойный Каблиц написал статью: „Ум и чувство, как факторы прогресса“, — в которой, ссылаясь на Спенсера, доказывал, что в поступательном движении человечества главная роль принадлежит чувству, а ум играет второстепенную и к тому же совершенно подчиненную роль. Каблицу возражал один „почтенный социолог“, выразивший насмешливое удивление по поводу теории, ставившей ум „на запятки“. „Почтенный социолог“ был, разумеется, прав, защищая ум. Однако он был бы гораздо более прав, если бы, не касаясь сущности поднятого Каблицем вопроса, показал, до какой степени невозможна и непозволительна была самая его постановка. В самом деле, теория „факторов“ неосновательна уже сама по себе, так как она произвольно выделяет различные стороны общественной жизни и ипостазирует их, превращая их в особого рода силы, с разных сторон и с неодинаковым успехом влекущие общественного человека по пути прогресса. Но еще более неосновательна эта теория в том виде, какой она получила у Каблица, превращавшего в особые социологические ипостаси уже не те или другие стороны деятельности общественного человека, а различные области индивидуального сознания. Это поистине Геркулесовы столбы абстракции; дальше итти некуда, потому что дальше начинается комическое царство вполне уже очевидного абсурда. Вот на это-то и следовало „почтенному социологу“ обратить внимание Каблица и его читателей. Обнаружив, в какие дебри абстракции завело Каблица стремление найти господствующий „фактор“ в истории, „почтенный социолог“, может быть, невзначай сделал бы кое-что и для критики самой теории факторов. Это было бы очень полезно всем нам в то время. Но он оказался не на высоте призвания. Он сам стоял на точке зрения той же теории, отличаясь от Каблица лишь склонностью к эклектизму, благодаря которому все „факторы“ казались ему одинаково важными. Эклектические свойства его ума особенно ярко выразились впоследствии в нападках его на диалектический материализм, в котором он увидел учение, жертвующее экономическому „фактору“ всеми другими, и сводящее к нулю роль личности в истории. „Почтенному социологу“ и в голову не приходило, что диалектический материализм чужд точки зрения „факторов“ и что только при полной неспособности к логическому мышлению можно видеть в нем оправдание так называемого квиетизма. Надо заметить, впрочем, что в этом промахе „почтенного социолога“ нет ничего оригинального: его делали, делают и, вероятно, долго еще будут делать многие и многие другие⁷⁶…» [517, с. 273–274].

«Разные стороны своей общественной деятельности люди называют факторами, придают этому понятию сверхобщественный характер и свою собственную общественную деятельность суеверно объясняют затем как продукт взаимодействия этих самостоятельных сил. Откуда взялись факторы… на этом официальная эклектика едва останавливается» [651, с. 126–127].

«Для материалиста и религия, и право, и мораль, и искусство представляют собою отдельные стороны единого, в основах своих, процесса общественного развития. Отчленяясь от своей производственной основы, усложняясь, закрепляя и детализируя свои особенности, политика, религия, право, этика, эстетика остаются функциями социально-связанного человека и подчиняются законам его общественной организации. Идеалист же видит не единый процесс исторического развития, выдвигающий из себя необходимые органы и функции, а пересечение, сочетание или взаимодействие неких самодовлеющих начал — религиозных, политических, юридических, эстетических и этических субстанций, которые в собственном наименовании находят уже свое происхождение и объяснение. Гегелевский идеализм (диалектический) низлагает по-своему эти субстанции (они же вечные категории), сводя их к генетическому единству. Несмотря на то, что это единство у Гегеля — абсолютный дух, прорастающий в процессе своего диалектического проявления разными „факторами“, гегелевская система — не потому, что она идеалистична, а потому, что она диалектична, — дает не худшее в своем роде представление об исторической действительности, чем вывернутая наизнанку перчатка о руке человека. Что же касается формалистов (гениальнейший из них Кант), то они берут не динамику развития, а его поперечный разрез в день и час их собственного философского откровения. На разрезе они обнаруживают сложность и множественность своего объекта (не процесса, ибо они не мыслят процессами). Сложность они расчленяют и классифицируют. Элементам они дают названия, которые сейчас же превращаются в сущности, в под- абсолюты без роду, без племени: религия, политика, мораль, право, искусство… Тут уже не вывернутая наизнанку перчатка истории, а содранная с отдельных пальцев кожа, просушенная до степени полной абстракции, причем рука истории оказывается продуктом „взаимодействия“ большого, указательного, среднего и прочих „факторов“» [650, с. 144–145].

Как видим, с «теорией факторов» все настолько ясно, что, казалось бы, дальше некуда. Тем не менее, давным-давно опровергнутый «факторный подход» сегодня в высшей степени популярен — в силу того, что социальные причины, предрасполагающие мозги ученой публики к этому подходу, действуют в наше время с огромной силой. Таким образом, как это ни удивительно, непопулярность диалектического (он же исторический) материализма и популярность «теории факторов» в наше время доказывают правоту исторического материализма, подтверждая, что образ мыслей масс в целом и каждого отдельного индивида в частности, взятый во всей своей конкретности, многообразии и изменчивости, определяется развитием производительных сил и производственных отношений.

4. Загадка гомосексуальности

Концепция трех типов отношений управления и пяти влечений, составляющих основу характера индивидуальной личности, позволяет хорошо объяснить удивительные загадки и парадоксы, связанные с сексуальным влечением мужчин к мужчинам и женщин к женщинам.

* * *

Судя по сообщениям этнографов, на тех стадиях переходного периода от первобытного коллективизма к классовому обществу, на которых полупервобытные люди еще в большой мере остаются коллективистами и не прочувствовали всей «прелести» входящих в их жизнь цивилизованных отношений, гомосексуальность (как женская — «лесбийская любовь», — так и мужская) практиковалась крайне редко. Очень немногочисленные случаи гомосексуальных влечений и поведения либо встречались среди уродливых, дефективных индивидов, не способных найти себе партнеров среди лиц другого пола, либо являлись результатом влияния колонизаторов-европейцев. (Именно так, к примеру, обстояло дело у тробрианцев, как об этом свидетельствует Малиновский, а вслед за ним — цитирующий его Райх [см. 861, р. 31–37].) Подавляющее большинство людей с первобытной коллективистской психологией относилось к гомосексуальности с отвращением, хотя и без