(12–14 часов в сутки), а зарабатывал значительно меньше… Он носил ситцевую рубаху и долгополую поддевку, над которыми подсмеивались заводские. Он не имел возможности нанимать отдельную квартиру или комнату, а жил в общем артельном помещении. У него были более прочные связи с деревней, чем у заводского рабочего. Он знал и читал гораздо меньше, чем заводской, и вообще был ближе к крестьянину. Заводской рабочий представлял собой что-то среднее между „интеллигентом“ и фабричным: фабричный — что-то среднее между крестьянином и заводским рабочим. К кому он ближе по своим понятиям, к крестьянину или заводскому, это зависело от того, как долго он прожил в городе…
Спрашивая рабочих, чего именно они требуют от революционной литературы, я получал самые разнообразные ответы… Один больше всего интересовался вопросом о боге и утверждал, что революционная литература должна направить главные свои усилия на разрушение религиозных верований народа. Других интересовали преимущественно исторические, политические или естественнонаучные вопросы. В числе моих приятелей — фабричных был даже такой, которого особенно занимал женский вопрос» [516, с. 64, 68, 76].
Высококвалифицированный и образованный «заводской» рабочий, точно так же, как и грамотный и искусный парижский ремесленник, прекрасно знал, что он, со своим практическим умением и теоретическими знаниями, сумеет управлять производством ничуть не хуже капиталиста. «Фабричный», стоявший еще одной ногой в разоренной деревне, знал и старую помещичью, и новую буржуазную эксплуатацию — и был одинаково враждебен им обоим. Из общинной деревни он принес в город навыки коллективной самоорганизации и вековую непримиримую ненависть против «белоручек» и «мироедов». Среди героев первого этапа революционного пролетарского движения в России мы находим способного своими теоретическими знаниями заткнуть за пояс любого интеллигента искусного краснодеревщика Степана Халтурина, пожалуй, крупнейшего русского революционера из рабочих; его товарища по Севернорусскому рабочему союзу, работавшего за границей и знавшего три иностранных языка слесаря Виктора Обнорского, но также малограмотного «фабричного», ткача Петра Алексеева.
Революционеры-народники, первоначально видевшие в пропаганде среди городских рабочих преимущественно способ с пользой занять время, когда нет возможности вести пропаганду среди крестьян, вскоре с удивлением обнаружили, что городской пролетариат куда более восприимчив к социалистической пропаганде, чем крестьяне. То, что причиной тому была вовсе не внеисторическая предрасположенность индустриального пролетариата к социализму, можно убедиться на печальном опыте современных марксистских групп, пропаганда которых (и не только в России) не встречает практически никакого активного отклика в промышленном пролетариате.
К восстанию против невыносимой жизни склонен тот, для кого эта жизнь — чужая и принудительно навязанная, кто знал иную жизнь, хотя бы эта иная жизнь была еще более невыносимой. В 1870-е годы крестьянин все еще пребывал в прежней, привычно — мучительной жизни, хотя устои этой привычно — мучительной жизни уже начинали заметно шататься, будучи разъедаемы капитализмом. Рабочий первого поколения, находившийся между двумя одинаково враждебными ему мирами, феодальным и капиталистическим, куда острее чувствовал неправду и ненормальность давящего его мира.
Русским рабочим 1870–1917 гг. была свойственна огромная тяга к знаниям. Только вооружившись знаниями, понимали они, можно победить мир неправды и неволи. В воспоминаниях Ивана Бабушкина рассказывается, как в юности они вместе с задушевным приятелем, таким же молодым рабочим Костей жадно выискивали стоящие книги и в поисках таких книг натолкнулись на связанного с революционными кружками рабочего Ф.:
«Идя к его станку, я ожидал услышать от Ф. что-либо особенно умное, но он на первый раз отпугнул меня своими суровыми словами и вопросами.
— Ну что? О чем думаешь?
— Да книжку бы какую-либо умную достать, — пробормотал я.
— На что тебе она? Что ты будешь делать, если прочитаешь не одну умную книжку?
— Плохо — говорю — вот, что нас обижают и правды не говорят, а все обманывают.
— А что ты будешь делать, если правду узнаешь?» [34, с. 22].
С уважением к знаниям соединялось уважение к носительнице этих знаний, революционной интеллигенции:
«Трудно передать, как глубоко мы с Костей ценили этих людей, особенно если взять во внимание, что мы, неразвитые люди, не могли не чувствовать удивления тому, что люди из другой среды бескорыстно отдают нам знания и пр. И после более близкого знакомства с другими интеллигентами и учительницами мы долго еще не могли отделаться от этого чувства. Как тяжело было терять кого-либо из таких интеллигентов, за которых готов был бы понести что угодно, всевозможные тягости и лишения. Конечно, постепенно, часто встречаясь с интеллигентами, теряешь то особое чувство к интеллигенту как к особенному человеку, а одинаково чувствуешь потерю как близкого товарища рабочего, так и товарища интеллигента, но это уже получается спустя продолжительное время знакомства с интеллигенцией, когда острое чувство, получаемое при первой встрече, притупляется, низводясь на обыкновенное искреннее чувство» [34, с. 30].
Следует подчеркнуть, что разночинная революционная интеллигенция XIX века была вполне достойна такого уважения. Разночинный интеллигент в царской России в эпоху домонополистического капитализма был таким же мелким самостоятельным производителем, как крестьянин или кустарь, как и они, подвергался эксплуатации как со стороны разлагающегося феодализма, так и со стороны нарождающегося капитализма, и не отделял своих интересов от общих интересов трудящейся массы, из которой обыкновенно происходил.
Своей героической борьбой против самодержавия — от хождения в народ до эпопеи народовольческого террора — революционеры-народники доказали, что они не болтуны и демагоги, а люди дела; а общественный резонанс их борьбы волей-неволей заставлял даже самых отсталых и невежественных рабочих задумываться: «Что за люди эти
Революционное народничество 1870-1880-х годов потерпело непосредственное поражение, но оно пробило стену между революционной интеллигенцией и народом и вынудило врагов
…История несправедлива. Она помнит по именам и лицам немногих, причем говорливые и писучие интеллигенты запоминаются ею куда лучше, чем пролетарии. Поэтому возникает обманчивое представление, будто Великую революцию 1917–1921 гг. подготовили и совершили Плеханов, Ленин, Троцкий, Сталин и несколько других «вождей», что эти вожди лепили революционный пролетариат по собственному усмотрению и произволу. Плодом такого обманчивого представления является разделяемая сейчас многими пролетариями идея, будто все беды современного пролетарского движения в России происходят оттого, что у него нет «Ленина», мудрого и энергичного вождя.
Чушь, чушь и еще раз чушь! Не оттого нет массового революционного пролетарского движения, что нет Ленина, а оттого нет Ленина, что нет революционно-пролетарского движения! Сила, приписываемая Ленину, была на самом деле силой десятков тысяч революционных рабочих, инициативного пролетарского меньшинства, увлекавшего за собой на борьбу всю рабочую массу. Сейчас во множестве бродят неприкаянными ленины, троцкие, свердловы, махно, наверное, и сталины, но нет пролетарской борьбы, а потому все способности и таланты этих потенциальных лидеров пролетарской борьбы пропадают без толку.
Еще раз:
