Александры здесь свои интересы. А может быть, ее собеседник не входит в круг доверенных лиц?
Лучше я все-таки выполню просьбу Шейна и проведу его. Без союзников как-то скучно.
Разговор в коридоре замолк – то ли Александра увела собеседника, то ли они зашли в одну из комнат.
Я приоткрыл дверь.
В коридоре пусто.
Я быстро пошел в сторону сорок шестой комнаты. Я старался не перейти на бег – спешить служащие могут, бегать им не положено.
Вот и сорок шестая комната.
Она оказалась двойной, с тамбуром. Правая дверь была заперта, левая поддалась мне.
Ручка у нее была выломана, будто кто-то забыл ключ и не дождался слесаря.
Внутри она была обыкновенной. Возможно, тут располагалась бухгалтерия или отдел кадров. Ведь каждый стадион – организация, которую надо кормить и содержать.
В комнате стояло два письменных стола – друг против друга. Только левый был тяжелым, из темного дерева, и на нем стоял чернильный прибор, увенчанный бронзовым медведем. На правом, ученическом, светлом, лежало толстое стекло, придавившее календарь за 1981 год и полароидную фотографию некрасивой женщины, держащей на коленях плохо различимого младенца.
Окно выходило на пустырь перед ареной, а вот где же выход во внутренний мир, я догадался не сразу. Я тупо переводил взгляд со стола на стол, оттуда на окно. А обыкновенный канцелярский шкаф избежал моего внимания. Хотя он был единственным местом, где можно было что-нибудь скрыть.
Когда же я наконец открыл дверцу, что оказалось нетрудно – она была заперта лишь на щеколду снаружи, – я сразу вспомнил, что граф мне о шкафе уже говорил.
Внутри шкафа было темно, задняя стенка была затянута занавеской до самого пола. Вернее, это была не занавеска, а большая грязная тряпка: задник из спектакля «Собор Парижской Богоматери». Сцена первая – квартал нищих.
Я отодвинул занавес, и сразу стало светлее, потому что там была матовая дверь в мир войны.
Граф не сказал мне, как ее открыть, но, ощупав ее, я догадался, что никаких приспособлений не требуется – надо лишь сильно надавить в центре, и дверь со щелканьем, какое издает, лопаясь, очень большой мыльный пузырь, перестала существовать – пленки больше не было. Только внутренний мир.
Он отличался запахом – вернее, смесью запахов жизни и смерти.
Здесь же, на стадионе, запахов не существовало. Я не решился заходить за дверь – только осматривался. Граф Шейн, который таился за грудой камней, поднялся, увидев меня.
Он глупо улыбался, как человек, спасенный царским декретом от казни в тот момент, когда ему уже накинули петлю на шею.
Но полковник был не один.
Рядом с ним лежал, неудобно и коряво, как лежат люди, которым больно, человек, почти обнаженный, кое-как замотанный бинтами, промокшими от крови. Он показался мне знакомым, но уверенности в том не было – на раненом была посеребренная маска.
– Тебя только за смертью посылать, – проворчал Шейн. Его белое лицо, оттененное короткими темными волосами, казалось покрытым масляными белилами.
– Я здесь в первый раз, – сказал я. – Задержался, простите.
– Помоги затащить тело, – сказал Шейн.
– Кто это?
– Да помоги ты! Неужели не понимаешь, что в любой момент нас могут засечь? Если уже не засекли. Они же всегда наблюдают за дверью.
Я подхватил раненого под мышки, разведчик – за ноги. Он застонал. Мы проволокли его сквозь шкаф в комнату. Шейн сам проверил, что пленка снова затянула дверь, – из зоны боев никто больше сюда не проберется.
Шейн снял с раненого маску. Это был Коршун.
– Почему вы его притащили сюда? – спросил я.
– Считай, что мне не хотелось, чтобы последний ветеран погиб там бесславно.
Полковник говорил неправду. Раньше я не замечал в нем склонности к филантропии.
Он устал и уселся на пол возле Коршуна, который был без сознания.
– Садитесь на стул, – сказал я.
– Отвык. Мне так хорошо. Сейчас отдышусь... А знаешь, я уже решил, что ты заблудился или тебя поймали. Тогда ты расскажешь, кто твои сообщники.
– У меня нет сообщников.
– Это хорошо рассказывать здесь, в веселой компании. А там мы умеем выжимать показания.
– У вас здесь есть друзья? – спросил я.
Он не ответил, а сам спросил:
– Ты кого-нибудь встретил?
