Чумазилла повела доктора по Большой Подьяческой.
До дома с надписью «Salve» было шагов сто от угла. Рикше было несложно за ними наблюдать.
Но его не было видно.
Они вошли в подъезд.
– Я не могу гарантировать, – сказала Чумазилла, – что ваши друзья сейчас сидят дома. У нас был такой сложный и радостный день! Концерт, беседы... А по дороге сюда все очарование было погублено. Возле Биржи мы натолкнулись на обезглавленные трупы. Кто-то хотел, чтобы его жертвы погибли безвозвратно.
В подъезде было сумрачно, масляная краска полотнищами отваливалась от стен, и казалось, что пахло скисшим супом, хотя запахов в Чистилище не бывает. Струйка рыжих муравьев бежала по стене, как струйка крови.
– И кто они – не опознали?
– Кто? – Чумазилла забыла о том, что сказала минуту назад.
– Вы говорили о трупах.
Леонид Моисеевич начал взбираться по лестнице, и Чумазилла последовала за ним.
– Они были обезглавлены. Но Клюкин их узнал. Он подозревал неладное. Он примчался со своей охраной и понял – это Чаянов и Лариса Рейснер.
– Этого быть не может! – Леонид Моисеевич остановился. – Кто поднимет руку на Верховного вождя?
– Вы убеждены, что его избрали Верховным?
– Почти так же, как в своем имени, – ответил Леонид Моисеевич.
– Нам ничего не сообщают.
– На каком этаже они живут? – спросил доктор.
– На третьем. Еще один пролет.
– Вам нет смысла оставаться внизу.
– Разумеется, – согласилась Чумазилла, – только дайте перевести дух.
Они постояли на площадке, потом Чумазилла закричала:
– Егор, открывай, принимай гостей!
– Егор! – Леонид Моисеевич поднимался по последнему пролету.
Дверь отворилась.
– Какие гости! – обрадовался Егор.
За время, пока Леонид Моисеевич его не видел, молодой человек исхудал, лицо осунулось.
Жизнь здесь не красит, подумал доктор, но вслух ничего говорить не стал.
Люся встретила их в коридоре.
Они прошли в комнату, где стоял широкий диван, покрытый одеялами, стол, на котором лежали листы бумаги и несколько карандашей. У стены стоял книжный шкаф, старый, столетней древности, из красного дерева. Книги, которые в нем не поместились, лежали стопками вдоль стены.
– Такой дом был бы приятен и у нас, – сказала Чумазилла, и все ее поняли.
– Садитесь, – сказала Люся.
Леонид Моисеевич любовался ею, и не только потому, что она не потеряла стройной красоты, балетной прямоты спины и изысканной сухости щиколоток. Лицо ее, как и прежде, было простым, может быть, простоватым, но гармоничным и тонко очерченным, словно оно было мраморной копией живой Люси. Румянец ушел, пропал, но Люся припудрила щеки, а может, даже клала тон, чтобы казаться живее.
Она обрадовалась доктору даже больше, чем Егор, потому что для нее доктор был первым и одно время единственным другом в этом мертвом мире, куда она впервые попала девочкой и смогла вместе с Егором отсюда убежать – первая и единственная беглянка.
Доктор защищал ее как мог, когда было совсем худо. А потом они потеряли друг друга. И Люся даже не подозревала, что доктор оказался в Петербурге.
– Садитесь, – сказала Люся, расцеловав доктора, для чего ей пришлось немного наклониться. – Мне жаль, что нельзя вас чаем напоить. Не могу привыкнуть. Ко многому привыкла, а к жизни без чая – не могу.
– Я тебя понимаю, – сказала Чумазилла.
– Да вы садитесь, садитесь. – Егор уговаривал гостей посидеть на диване. – Тут не жестко.
– Почему вы нас искали? – спросила Люся.
– Вот именно! – Тут и Чумазилла сообразила, что этот вопрос надо было задать давно.
– Я услышал имя Люси от Берии, – сказал Леонид Моисеевич. – Вот испугался и побежал.
– Почему испугались? – спросил Егор. Но и сам он напрягся.
– Мне не понравился контекст, в котором прозвучало имя Людмилы.
