решиться. Под слоем пепла, снова покрывшим ее сердце, еще теплился огонек того, что осталось от ее былой пылкости к этому человеку.
Письмо было наконец отправлено. Желая лично убедиться в том, что с таким трудом достигнутое решение не будет изменено, Матильда просила Флори остаться в Париже дольше, чем та рассчитывала.
Побуждаемая к этому всеми обстоятельствами, Флори согласилась продлить пребывание на улице Бурдоннэ. Чтобы отвлечь ее от тяжелых мыслей, от подавленности, понять которую было совсем не трудно, и чтобы у нее не оставалось времени на то, чтобы передумать, Матильда окружила дочь самым пристальным вниманием. Этому помогали и встречи с былыми друзьями.
Почти каждый день приходила Алиса. Зачастила к Брюнелям и Шарлотта. Хотя они и не знали о возобновлении и последующем прекращении связи, которая, казалось им, порвалась уже пять лет назад, они инстинктивно проявляли солидарность с Флори, которую та воспринимала как дружественную поддержку.
Были также и встречи с давно потерянными из виду одноклассниками Флори. В предпринятой матерью спасительной операции приняли участие, сами того не понимая, Жанна и Мари.
Возвратившийся из Пуатье каноник одобрил такую тактику. В долгих беседах с кающейся грешницей он вдохновлял и поддерживал ее. Величие и одновременно некая хрупкость, исходившие от этого Божьего слуги, сжигаемого христианской любовью, оказывали большое влияние на мятущуюся душу Флори. Она подчинялась ему.
Прошли месяцы. В начале лета молодая женщина заметила, что Агнес, которую здесь очень хорошо приняли, тем не менее устала от перемены климата вдали от благотворного воздуха Турени. Да и всеобщее внимание, по правде говоря, начинало ее обременять. После той независимости, в обстановке которой она жила, а порой и подвергаясь упреками, часто казавшимся ей невыносимыми, она чувствовала огромную потребность в свободе.
Таким образом, они в конце июня возвратились в Турень.
От них приходили письма о том, что в Вансэе все хорошо. Агнес снова чувствовала себя превосходно. Они с Сюзанной и девочкой часто вспоминали радости и удовольствия пребывания в Париже. От Гийома не было ни слова. Многозначительно сообщалось о том, что вокруг, как и в доме, все спокойно.
Пожалуй, реже, чем обычно, но с постоянством, которое трогало мать, Арно, как и прежде, перед ужином, когда она возвращалась с улицы Кэнкампуа, заходил поболтать с нею в ее комнату. Он усаживался на постели, пока она готовилась к ужину, и говорил с нею о тысяче вещей. Слушая его, она отмечала, что в действительности он изменился меньше, чем можно было думать, судя по его виду. Семейная жизнь, любовь к жене, зрелость нравственная и физическая не отшибла у него вкус к интеллектуальным дискуссиям, он по-прежнему оставался во власти идей, переполнявших его ум.
— Я там обнаружил, что в нас гораздо больше общего с людьми другой веры, чем обычно считают во Франции, — говорил он. — Среди них есть мудрые и образованные люди, прекрасно находящие общий язык с некоторыми из нас. Их цивилизация одна из наиболее утонченных. Мы научились у них искусству жизни. Их влияние на наши нравы стало значительным уже после первой экспедиции Годфура де Буйона в прошлом веке. Очень желательно, чтобы общение между ними и нами расширялось. От этого все только выиграют!
— Вы забываете, сын, что это неверующие люди!
— Действительно, среди них, как, впрочем, и среди нас редко встречаются люди истинно чистой веры. Большинство из тех, с кем я встречался, считают, что у нас нет такой религии, как у них. Некоторые, правда таких немного, обратились в нашу веру, как, например, отец Джунии. Можно также говорить и о взаимной терпимости во время обоих наших походов в страну, где все говорит о Боге!
— Я слышала, однако, что Пророк велит своим приверженцам истреблять христиан.
— Мы уже столько воевали друг с другом! Мне кажется, что и те, и другие устали от этой резни. Раз существует единый Бог, мама, почему бы всем верующим мира не соединиться в поклонении Ему?
— Это время еще не настало!
— Да, конечно, но не следует ли нам делать все для того, чтобы оно наступило как можно скорее?
— Что вы уже и делаете, сын мой, сначала обратив в нашу веру Джунию, а потом и женившись на ней!
Чем больше Матильда узнавала свою египетскую невестку, тем больше к ней привязывалась.
Вдали от родной земли, от своей семьи, друзей, от всего того, что было ее миром так долго, юная супруга Арно очень охотно осваивала французские привычки и образ жизни. Тем не менее, что было вполне естественно, некоторая ностальгия порой брала верх над добрыми чувствами к новой стране. Огромная, очевидная любовь, которую они с мужем питали друг к другу, была способна заменить многое, но не все. Перед своею свекровью она никогда не допускала хоть малейшего намека на свои печали, но Матильда кое о чем догадывалась сама.
Она изо всех сил старалась развлекать этого, как-никак находившегося в изгнании, ребенка. Ей это удавалось бы лишь отчасти, если бы не помощь Жанны, глубоко привязавшейся в Джунии. С восторгом, свойственным как молодости, так и своему темпераменту, она полюбила свою очаровательную ровесницу- невестку.
Упрямство Рютбёфа, по-прежнему избегавшего встречи с нею, хотя он и возобновил отношения с Арно, дружба которого выдержала испытание временем и пространством, несмотря на отъезд в Пьемонт Бернара Фортье, занятого совершенствованием в Италии своих профессиональных знаний и деловыми операциями, освобождали ее от себя самой и от своих чувств. Она воспользовалась этим, чтобы посвятить себя Джунии. Жанна стала советчицей, подругой, чичероне и наставницей молодой женщины, которая была этому рада.
С той поры как они открыли друг в друге общую склонность к духовным ценностям, Жанна пользовалась всяким случаем, чтобы повести жену брата в мастерские миниатюры, к художникам, ходила с ней на концерты, на лекции.
Все это шло своим чередом. И однажды подруга Жанны, дочь хорошего знакомого Брюнелей, тоже ювелира, пригласила их к своей матери, которая, претендуя на поэтический талант, организовала состязание в красноречии. Приглашенным объявили об участии в этом некоего менестреля, ставшего знаменитым в Палестине. Ему пожаловали дворянство за неоднократно проявленную храбрость и зачислили в свиту короля.
— Его зовут Филипп Томассэн. Это поэт и рыцарь, — объяснила хозяйка дома. — Полагаю, что он покажется вам не только интересным поэтом, но и привлекательным человеком: он хорош собою и одинок, как один из известных друзей короля Артура!
Жанна хорошо помнила мужа Флори. Их свадьба была одним из праздников ее детства.
Вошедший показался ей совсем не похожим на образ, сохранившийся в ее памяти: он стал выше ростом, более статным и имел мало общего с хилым подростком, уходившим в крестовый поход. Ему не могло быть больше двадцати пяти лет, но выглядел он старше. Задубленная кожа, светлые глаза, выгоревшие на заморском солнце волосы придавали ему вид кельтского барда, покинувшего родные леса в поисках какого- то иного мира. Его черты, лишенные даже намека на изнеженность, сухие, очистились, затвердели, словно ветер пустыни отполировал их жестким песком, постоянно летевшим над землею. Его манеры, жесты, речь вызывали впечатление покоя, раздумья, бесконечно далеких от утраченной беспечности юных дней.
— Говорят, он изучает астрономию, — прошептала дочь хозяйки Маргарита, подруга Жанны, казавшаяся очень возбужденной. — Кажется, он в святой земле встретил мусульманских ученых, приобщивших его к удивительным тайнам звезд!
Гости толпились вокруг Филиппа. Он учтиво отвечал на вопросы, даже поиграл в вопросы и ответы — была такая игра, — но хранил сдержанность, под зашитой которой ничего не сказал о самом себе. Он описывал Акру, Сезарею, Тортозу, Яффу, делился впечатлениями от пейзажей внутренних земель, иссушенных, где лишь местами встречаются чахлые оливковые деревья, где раскинулись скалистые и песчаные равнины, дюны, лишенные растительности холмы; рассказывал о залитых солнцем, утопающих в роскошной зелени берегах с их бесконечными пляжами, о пышных городах, богатых плантациях сахарного тростника, банановых и апельсиновых деревьях, фиговых пальмах, о виноградниках с готовыми брызнуть
