за это решение! Иначе вы поступить не могли. Но не следовало забывать о последствиях.
Кларанс была единственной, кому Флори всегда поверяла свои мысли. Во время их совместной жизни в Пуатье, когда младшая сестра была послушницей, у нее выработалась привычка говорить с нею совершенно откровенно. Трезвость ума и твердость Кларанс помогали ей бесповоротно следовать по пути, который ей пришлось избрать.
— Я надеялась на то, что он уедет куда-нибудь далеко, как это было семь лет назад.
— Да, он мог так поступить. Но, несомненно, предпочел остаться здесь, чтобы чувствовать себя ближе к вам; с одной стороны, чтобы следить за вами, а с другой — в надежде на восстановление отношений.
— Мне было бы более понятно, если бы он бросился ко мне, когда я возвратилась из Парижа, уверенный в том, что я не устою перед его желанием… по правде говоря, даже ждала этого. Но это молчание, это его присутствие, о котором я постоянно догадываюсь и которое никогда не подтверждается, становится угнетающим. Ржание его лошади ночью, в лесу, за стенами усадьбы, силуэт всадника, который я иногда замечаю, выходя из дому, эта своеобразная слежка, молчаливая, но не прекращающаяся день и ночь, — все это просто невыносимо. Словно кречет все более и более суживающимися кругами кружит над своей добычей, прежде чем камнем упасть на нее!
Кларанс перебирали пальцами самшитовые четки, висевшие у нее на поясе. Монастырская приемная, где беседовали сестры, своей серостью располагала к сосредоточенному размышлению. Ее дополняло пасмурное небо последних дождливых дней октября.
— Что же мне делать? Матерь Божия, дай мне совет! Я уже не знаю, что со мною, и мне страшно!
— Страх… — Кларанс на минуту задумалась. — Извините, дорогая, но я не думаю, что ошибусь, сказав, что вы в равной степени боитесь и Гийома, и самой себя.
— Не знаю…
Юная бенедиктинка остановила на сестре прозрачный, как вода, чистый взгляд.
— Знаете, Флори, знаете! К чему этот самообман! Вспомните, как при каждой встрече ваша воля оказывалась парализованной перед его настойчивостью! Вы просто боитесь в очередной раз капитулировать в объятиях, которым не останется ничего другого, как раскрыться для того, чтобы вы в них бросились!
— Не теперь, сестра, не теперь; все между нами изменилось… Но даже если бы вы и были правы, то я боюсь больше всего не вспышки такого рода, а скорее мести, не зная, по правде говоря, кого она может настигнуть. Я с ужасом вспоминаю об угрозах Гийома по поводу моего бедняжки Готье, которым он так вероломно воспользовался, добиваясь того, чтобы я ему уступила.
— Вы боитесь, чтобы он не повторил то же самое с Агнес?
— А почему бы и нет?
— Потому что она ваша приемная дочь, а не родная!
— Эта неутомимая слежка, сжимающаяся вокруг меня, должна же когда-нибудь прекратиться!
— Может быть, он первый от нее устанет?
— Да услышит вас Бог!
— Чтобы он меня услышал, Флори, нужно молиться лучше, чем это делаете вы! От силы молитвы зависит ее результат. Нам следует не только научиться молиться, но и объединяться для молитвы. Разве не сказал наш Господь: «Если двое из вас попросят вместе у отца моего, то сбудется»?
— Знаю, Кларанс, знаю… но когда я сбиваюсь с пути истинного, молитвы мои проходят даром! В такие минуты я чувствую, что вера моя иссушается, как цветы засушливым летом. Я превращаюсь в выбеленный ветрами надгробный камень, и слова, которые мне удается обратить к Богу, падают как пыль в пустоту моей души!
— Значит, следует прежде всего просить его освежить вашу Мятущуюся душу, укрепить ее. Когда вы почувствуете эту крепость, остальное приложится. Пойдемте со мною в часовню. Попытаемся воззвать к Господу одним голосом.
Они долго оставались коленопреклоненными, рядом, под сводами часовни, в запахе ладана дышавшей почти ощутимым на ощупь покоем. По плиткам пола скользили черные силуэты, слышалось шуршание платьев и тихий перестук четок. При каждом движении молившихся, каждом стуке двери начинали трепетать огни восковых свечей перед изваяниями Богородицы и святых. На алтаре мерцал шитый золотом полог дарохранительницы…
Флори молилась, не переставая размышлять, и размышляла, не прерывая своей молитвы. Она видела, как ощутимо для сознания, но необъяснимо для разума молитва вселяет уверенность в духовной поддержке.
— Не бойтесь ни за Агнес, ни за себя, — сказала Кларанс позднее, когда провожала сестру в приемную. — Гийом никогда не причинит вам зла. Он слишком вас любит, чтобы дойти до этого!
— Вы, вероятно, правы, дорогая. Когда мысли мои сливались с вашими, мне показалось, что ко мне пришла такая же уверенность. Еще раз благодарю вас за помощь!
Ей нужно было кое-что купить в Туре. Она наскоро сделала это и успела вернуться домой до наступления сумерек.
Серое небо, берега набухшей от дождей реки навевали какую-то почти ощутимо влажную тоску, с которой она боролась, вспоминая слова Кларанс, благословенные минуты, проведенные в часовне.
Когда она ехала на своем муле вдоль стен замка, ее обогнал всадник, за которым следовали двое слуг. Свернув влево, они рысью поехали по дороге в Сен-Пьер-де-Кор. Она не успела разглядеть лицо незнакомца, но что-то ее при этом встревожило, хотя она и сама не знала почему. Всадник не мог быть Гийомом: ни его фигура, ни слуги не показались ей знакомыми. Чего же тревожиться, если все было незнакомо? Может быть, причиной было то, что ей показалось что-то знакомое в осанке этого дворянина на лошади. Что это был дворянин, она не сомневалась. Когда он ее обгонял, она заметила на ковровом покрытии седла и на ливреях лакеев красно-черный герб с горевшей золотом полоской. Однако эта геральдика ничего ей не говорила и ни о чем не напоминала. Она была уверена, что никогда раньше ее не видела. Ну да ладно, все это лишь ее фантазия!
Она чувствовала себя очень взволнованной, слишком нервничала. Надо попросить у гранмонского аптекаря успокоительного лекарства.
Дома все было спокойно. К ней подбежала Агнес с сообщением о том, что парижскую левретку Сендрину укусила сторожевая, которая ее невзлюбила и воевала с ней с самого начала.
— Вы перевязали ее?
— Сюзанна наложила ей повязку из настоя листьев лилии на водке.
— Это хорошо. Лучше не надо. Скоро твоя собачка поправится, дорогая моя. Но сторожевая становится для нее опасной. Их нужно держать подальше друг от друга, чтобы это не повторялось. К счастью, Финетт оказалась более гостеприимной, чем ее приятель!
Она поцеловала девочку, посмеялась вместе с нею, подобрала пряди светлых волос, окаймлявших покрасневшее от волнения лицо. Вот в чем была радость ее жизни…
Эти слова она повторяла про себя, снимая свой камзол из лилового сукна, подол которого был испачкан дорожной грязью.
Поселившись вновь в своей комнате в доме, Флори больше не возвращалась в башню. Она ее тщательно избегала.
После своего возвращения из Парижа ей с каждым днем было все труднее и труднее думать о прошлом, которое, как она надеялась раньше, можно перечеркнуть раз и навсегда, но забыть его оказалось не так-то просто.
Возвратившись в Вансэй в июне, она сначала думала, что Гийом уехал во Фландрию или же куда- нибудь еще, чтобы забыть или же, по крайней мере, усыпить свою боль, занявшись своими мехами, полностью посвятив себя делу, что ему всегда удавалось. Она быстро убедилась в том, что заблуждалась. Тайная, но постоянная слежка, о которой она сразу же догадалась, поначалу показалась ей проявлением заботы со стороны своего любовника. Но и от этих иллюзий ей пришлось отказаться. Вовсе не из скромности Гийом никогда не приближался слишком ни к ее дому, ни к ней самой, а наоборот, чтобы постоянно висеть над нею, не давать покоя. И это ему, увы, удалось! Летом она почувствовала, как постепенно ее покидает
