Кросса признали виновным и приговорили к трем годам заключения. Все единодушно пришли к выводу, что он странный, опасный и заслуживающий наказания человек.
Как только Диджей оказался на свободе, он сразу же удалился в номер Мишель с ее отцом, мной и Робертом. Это не понравилось второй команде, и были предприняты попытки изменить соотношение сил. Сначала Диджей-старший и невестка Диджея, держась за руки, нанесли нам визит, но недовольство столь явно читалось на лице Диджея-старшего, что им быстро пришлось последовать восвояси. Потом к нам по просьбе самой миссис Диджей пришел портье. Помощь портье потребовалась потому, что телефон был все время занят: полчаса назад выйдя из тюрьмы, Диджей уже разговаривал с Лондоном. Он снова вернулся к своим делам; он снова погрузился в свой бизнес.
Внезапно я ощутил непреодолимое желание уйти оттуда. Это было вроде аллергической реакции: казалось, весь мой организм кричит — это не твой мир, тебе в нем нечего делать. Диджей делился со мной своими соображениями, но мне это не было нужно. Он рассказывал мне что-то, но мне не было интересно. Роль Диджея в моей книге мне и так видилась проблематичной — мне он слишком сильно нравился, чтобы о нем писать — а теперь, когда Джим стоял на балконе и, перегнувшись через перила, разглядывал свои руки, и то же самое делал Роберт, я снова почувствовал, что копаюсь в своих газетных вырезках. Что я буду делать со всем тем, что он мне рассказывает? Зачем вообще он мне все это рассказывает. Я хотел уйти. Я достиг какого-то предела.
Я извинился — мне срочно нужно позвонить — и пошел к себе в комнату.
В номере я сел на кровать. Я хотел улететь немедленно, но билет был на завтрашний рейс. Сегодня вечером — праздничный ужин в «Алексис».
Неужели я не проживу без этого ужина, спросил я себя? Конечно, проживу.
Я позвонил в аэропорт. Последний самолет улетал через час. Успею ли я на него?
Диджей не был плохим человеком. Он не откусывал людям глазные яблоки; не имел привычки пускать в ход нож, по крайней мере, насколько мне известно; его не интересовало убийство. Насилие такого плана было не в его вкусе. В нем самом не было ничего такого, что могло бы заставить меня улететь. Мне просто-напросто надоело. Я знал, что мое решение покинуть остров — правильно, что больше я не вынес бы там ни минуты, хотя и не знаю толком, почему.
Когда речь идет о причинах насилия, есть два подхода: рассматривать насилие как некий феномен нашего времени, и как нечто, доставшееся нам в наследство от прошлого. Или насилие является характерной чертой современности (урбанизация, атеизм, крушение семейных ценностей, недостатки воспитания), или насилие ничем не отличается от того, что было вчера: насилие всегда присутствует в той или иной форме. Первый подход, отчасти сентиментальный — ностальгия по золотому веку — особенно живуч именно в Британии, потому что восприятие британцами самих себя как благовоспитанной, законопослушной нации пустило здесь могучие корни. Второй подход — более современный, «модерновый»; его сторонники считают, что насилие всегда имеет под собой одну и ту же почву: социологическую, биологическую, физиологическую, но всегда не поддающуюся контролю со стороны человека. Согласно этой точке зрения в Англии всегда было насилие, особенно среди рабочего класса, а футбольное насилие существовало с того самого момента, когда появился футбол.
Но я чувствовал, что истина не так проста и не так категорична. Насилие — это не «наследие прошлого» и не «феномен современности»; это и «наследие», и «феномен». Не или-или, а и то, и другое.
Мне кажется верной еще одна современная теория, и в своей книге я постарался ее доказать: что толпа живет в каждом из нас. Не то чтобы это инстикнт или какая-то необходимость — скорее мы ценим толпу за ее притягательность, за возможность удовлетворить наши темные желания.
Но верно и то, что общество все время меняется — и политически, и экономически — и что современный рабочий класс, по крайней мере последние два его поколения, вовсе не испытывают такой уж тяги к насилию.
Ну, не испытывают, и я потратил — даром? — три года, чтобы убедиться в этом. Я тратил время не только на Джона Джонстона и его друзей из «Миллуолла» или Тома Мелоди и парней из Кройдона. Я общался с людьми из Лидса, Северного Лондона, Западного Лондона, Ридинга, и если я о них ничего здесь не написал, то только потому, что их рассказы показались мне такими же, как и все остальные. Мой сосед по студенческому городку собирал статьи о насилии — у него их была целая коробка. Другой собирал видеозаписи. На соседней улице жил парень, однажды перевернувший трейлер с гамбургерами, и устроивший пожар прямо на трибуне во время матча с «Лидсом». Я тратил время, очень много времени, на всех них, чтобы узнать что-нибудь новое. Но не узнал. В конце концов я понял, что не узнаю ничего нового и от Диджея. И я оставил свои попытки.
Улетел я следующим утром. В Лондоне был чудесный апрельский день, теплый и солнечный, суббота, начало весны. По пути домой я включил в машине радио; диктор напомнил, что сегодня — полуфиналы кубка. В первом встречались «Ливерпуль» и «Ноттингем Форест»; это должна была быть хорошая игра. Я подумал, что неплохо бы успеть к началу телетрансляции.
Я не успел. Я был еще в пути, когда матч начался, и буквально через две минуты комментатор начал говорить, что что-то не так. За воротами «Ливерпуля» что-то началось. Он говорил об этом печально, с интонацией ну вот, опять, опять эти суппортеры, особенно — суппортеры «Ливерпуля», как же они всех достали. Игра продолжалась, но было понятно, что комментатор не следит за ней, а пытается понять, что происходит на трибунах. Было неясно, беспорядки ли это, понятно было только, что случилось что-то серьезное, полиция стала собираться рядом с трибуной. И вдруг, внезапно: игра остановлена. Полицейские приказали судье прекратить матч. Это было как раз когда я подъехал к дому. А стадион тот стал самым известным в мире.
Вскоре я раздобыл себе копию полицейского видео, на котором запечатлены события того дня. Полиция вела расследование, пытаясь установить, был ли в случившемся состав преступления, и эта съемка фигурировала в качестве улики. Это подборка кадров, отснятых с семи разных камер. Со времени Эйзеля скрытыми камерами оснастили практически все стадионы, а операторы научились снимать беспорядки на трибунах.
Первый сюжет снят еще до начала трагедии. В нем кадры гостевой трибуны, голос рассказывает: вот сидячие трибуны, вот, под ними, стоячие, а вот сектора три и четыре. Вот пространство непосредственно перед ограждением. Само ограждение, довольно высокое — выше человеческого роста — сделано из стальных прутьев, загнутых внутрь, чтобы было сложнее перелезть через него. В каждом секторе были маленькие, запертые ворота, ведущие на поле. Ранее я уже говорил, что нахождение на такой трибуне подобно нахождению скота в загоне, но тогда я еще не знал, что на полицейском языке, так же как и на фермерском, это называется «клетка».
Второй сюжет был отснят камерой, расположенной снаружи, перед входом на стадион. Проход состоит из семи турникетов, как бы накрытых четырьмя деревянными будками. К 14-30 — время показывается в правом нижнем углу экрана — здесь уже ужасная давка: никакой очереди, просто толпа, несколько тысяч людей толкаются, пытаясь пробиться вперед. В 14-34 толпа бросается вперед и тут же, как струя воды от стены, отскакивает назад. Стоять спокойно просто невозможно. Я, как любой другой суппортер, неоднократно бывал в такой давке, даже состоящей из нескольких тысяч человек, и я всегда знал, что не останусь на улице. Я знал, что могу не успеть к началу матча, но сам матч увижу точно. Ни разу я не слышал: все билеты проданы, мест нет, идите домой. Полицейским я выгоднее внутри — есть там место или нет. Это повсеместная практика.
В 14-39 толпа, и без того бывшая большой, стала еще больше, вероятно, в два раза больше. Она растянулась уже вдоль примыкающей к стадиону Леппингс Лейн. Тут уже шесть-семь тысяч человек, по тысяче на каждый турникет. На лицах полицейских — паника. Они не слышат друг друга, их не слышат суппортеры. Вот один что-то кричит своим коллегам — безуспешно. Вот полицейский офицер лихорадочно расталкивает людей — только потому, что ему буквально не хватает места. Вот другой полицейский, на лошади, выкрикивает ругательства в адрес суппортеров, бьет одного из них кулаком по лицу. В углу рта его собирается слюна, глаза лихорадочно мечутся из стороны в сторону. Позже его сбросят с лошади.
До начала матча двадцать минут.
По другую сторону турникетов еще две камеры, они снимают суппортеров, прошедших турникеты. В 14- 41 народ начинает перепрыгивать через крыши деревянных будок. Видно, как полицейские стаскивают то
