одного, то второго болельщика, но их слишком много, чтобы можно было остановить всех. Картина показалась мне экстраординарной — я насчитал сотню перепрыгнувших, прежде чем бросил считать — а вскоре сами будки исчезли в бушующем вокруг них людском море.
Я обратил внимание на «обычных», заплативших за вход суппортеров. На каждом, кому удалось пройти. Остаются явные следы прохода. Одежда измята или порвана. Если на суппортере толстовка, рукава ее задраны. Штаны мятые, грязные; майка из штанов вытащена. Волосы растрепаны, он поправляет их. Некоторые проверяют, все ли на месте в карманах; один держится за бок. Многие сразу устремляются на трибуну, но многие — чуть меньше половины — останавливаются отдышаться. С 14-30 до того, как спустя час стадион был очищен от зрителей, это единственное место, где можно с уверенностью сказать, что человек сам управляет движениями своего тела, а не людской поток делает это за него.
Следующие две камеры фиксируют внимание на предполагаемой «причине»: синие ворота, обычно функционирующие в качестве выхода, открыты на вход; через них люди попадают как раз в сектора три и четыре, хотя те уже и так переполнены. Но действительно ли причина в этих синих воротах? Я перематываю пленку; да, ворота действительно открыты, через них действительно заходят люди, но я смотрю не на ворота, я смотрю на лица. Эти лица я видел сотни раз. Эти люди знают, на что идут. Вся история суббот, культура, выросшая вокруг этих суббот, основана на том, что человек платит деньги за то, чтобы находиться в условиях непрерывной давки1. Человек проходит по туннелю, и вот он уже на трибуне. Есть место, нет места, люди все равно толкаются и лезут вперед, чтобы сделать то, что должно быть сделано.
Матч только что начался.
Зрителей очень много — полуфинал кубка, плюс ко всему — но в целом то, что происходит внутри и снаружи, не представляет собой ничего необычного. Люди привыкли смотреть футбол в такой обстановке. Это нормально. Здесь всего лишь был другой конец, потому что девяносто пять человек погибли. Конец этот вспоминать я не хочу; хочу лишь остановиться на кадрах, снятых седьмой, последней камерой. Это мое последнее отступление от темы.
Эта камера отличается от других — она не стационарная, а находится в руках оператора. Съемка начинается в 15-05 и длится одиннадцать минут. Матч только что остановлен; никто, похоже, еще не понимает, что произошло, но журналисты уже начали собираться у трибуны. Полицейские, судя по всему, пока еще считают, что им удалось предовратить прорыв на поле — во всяком случае, видно, как одному парню заламывают руки за спину.
На заднем фоне слышен крик: гребаный стадион, тихий и какой-то бессильный, и все. Больше ничего не слышно.
Оператор снимает то сектор три, забитый битком, то соседний, где посвободнее. Люди оттуда пытаются помочь тем, кто оказался в секторе три. Слышны крики: «Откройте ворота!» Парень в джинсах и черно- белой толстовке из свободного сектора кричит толстому полицейскому: «Там мой младший брат! Откройте же ворота!» Камера перемещается направо, в угол, где у самой решетки зажало мальчика; сзади его пытаются поднять и перекинуть через решетку, он сам поднимает руки вверх, чтобы сделать это было легче, но потом руки его бессильно соскальзывают вниз, а лицо теряет всякое выражение, словно он вдруг заснул. Камера вновь переезжает влево. Парень в черно-белой кофте по-прежнему кричит полицейскому, чтобы тот открыл ворота, называет его ублюдком. Но полицейский не может открыть ворота. «Там мой брат!», — кричит парень, показывая вправо. Камера едет вправо, в угол, но мальчика там уже нет. Камера несколько мгновений мечется туда-сюда. Потом возвращается в угол у решетки — мальчика нет.
Камера начинает дрожать в руках у оператора. Слышны голоса: «Кошмар», «Их всех раздавило насмерть», «Какой ужас». Кто-то обессиленно падает на траву. Некоторым удается перелезть через решетку — камера фокусирует свое внимание на одном таком счастливчике, в кадр крупным планом попадают его ягодицы, когда он перекидывает ноги через ограждение. Потом в кадр попадает полицейский: в полном одиночестве он схватился за прутья решетки и тянет ее вниз. Она, конечно, не поддается. Никто не помогает ему. Он тянет, вцепившись пальцами в сталь, но решетка не поддается. На той стороне кто-то умирает, кто-то уже умер — решетка не поддается. Он тянет, но без толку. Тянет, тянет, тянет, тянет.
Хиллсборо: самый известный стадион на земле. Что-то изменилось во мне после этого. Мне казалось, что было что-то неизбежное, бесконечно логичное в том, что я включил радио в тот день, который стал днем смерти девяноста пяти человек. Я почувствовал, что достиг крайней точки. Круг замкнулся.
В толпе заключена огромная, могучая сила. Фашисты и революционеры понимали это. Национальный Фронт знает, на что способна толпа, и как сложно держать ее под контролем. Маленькая деталь: позднее мне стало известно, что Муссолини и Густав Ле Бон, создатель «истории толпы», состояли в переписке: Муссолини каждый год перечитывал книгу Ле Бона, а Ле Бон восхищался «железной волей» Муссолини и его способностью воздействовать на толпу. Муссолини понимал толпу и знал, что ее силу нужно уважать. И только футбол — его чиновники, его хозяева, культура «парней», возникшая вокруг него — не понял толпу и не понял, что ее ужасная, всепоглощающая сила способна убивать.
Диджей вернулся из Греции на следующий день, в воскресенье. Мы созвонились и договорились в следующие выходные пойти на футбол. «Вест Хэм» дома играл с «Миллуоллом».
Мы встретились в «Билдерс Амс», паб был переполнен. Диджей познакомил меня с некоторыми своими друзьями, но было видно, что сам он чувствует себя не в своей тарелке. Он провел девять месяцев в тюрьме на острове в Средиземном море. Он похудел. Он отвык от друзей. Он отвык от своих лондонских привычек. Он решил держаться сегодня подальше от неприятностей — они были, в такой день их все равно не избежать. Он не хотел так сразу возвращаться в тюрьму.
Диджей предложил купить билеты на сидячую трибуну. Меня это обрадовало. Девяносто пять человек погибли неделю назад на стоячей. Я люблю сиденья. Смотреть спортивные состязания сидя — оптимальный способ.
Перед началом игры объявили минуту молчания. В тот день минута молчания была объявлена перед каждым матчем, но единственным местом, где ее нарушили, было именно это.
Минута казалась такой же длинной, как сам Аптон Парк.
Началось все с малого: несколько суппортеров «Миллуолла» затянули свое «Никто нас не любит, но нам наплевать». Потом заряд подхватили другие. Вскоре уже вся трибуна «Миллуолла» — тысяч пять, наверное — скандировала свой лозунг. Пять тысяч человек словно говорили: девяносто пять человек погибло — а нам наплевать, мы футбольные хулиганы, пошли вы все куда подальше. Скандирование разозлило фанов «Вест Хэма», они принялись жестикулировать и свистеть в адрес суппортеров «Миллуолла». Секунд через пятнадцать те поменяли «Никто нас не любит» на более простое «Пошли на уй, мудаки!» И это они повторяли, пока не кончилась минута молчания.
Диктор поблагодарил зрителей за проявленное уважение.
Вечером было пати в честь Диджея — кислотная вечеринка на каком-то пустующем складе, куда были приглашены все из «Бил-дерс Амс». Был приглашен и я, но решил не идти. Летом Диджей и Мишель собирались играть свадьбу, но я решил, что и на нее не пойду.
В «Дороге к Уиганскому Пирсу» Джорджа Оруэлла описывается жизнь на севере Англии тридцатых годов. Стоит привести целый абзац. Это описание типичного дома рабочего. Оруэлл приглашет нас в гостиную — зимним вечером. Сразу после чая. Это время, когда огонь в очаге разгорается и отбрасывает отблески на стальную решетку; когда отец в рубашке с коротким рукавом сидит в кресле- качалке и читает результаты скачек, мать занята вязаньем, дети играют, пес спит, свернувшись клубком на своем коврике — это хорошее место, в котором не просто приятно находиться, но приятно думать, что ты к нему принадлежишь.
Знакомая картина: рабочая семья (не только находиться, но и принадлежать), огонь в очаге, кресло-качалка, собачий коврик — тепло, традиции, семейные ценности. Эту же картину можно увидеть в фильмах, или иногда в рабочих клубах или даже домах где-нибудь на том же севере.
Картина убедительная, но даже во времена Оруэлла довольно сентиментальная, и он сам пишет дальше, что хотя ее можно наблюдать во многих английских домах, в будущем она будет встречаться все реже и реже. Дальше Оруэлл описывает жизнь, какой она будет в социалистической «Утопии» двести лет спустя:
Картина совершенно иная. Вряд ли там будет что-то из знакомых нам вещей. Тогда не будет физического труда, все будут «образованными», и трудно себе представить, что отец все еще будет
